- Ею сильна твоя «Русалка». От души желаю, чтобы правда эта дошла до публики. Уж очень падка публика наша на всякие эффекты. А «Русалкой» на такую публику эффекта не произведешь. Впрочем, поживем - увидим!
До премьеры оставались считанные дни. Повсюду были расклеены афиши, возвещавшие, что в театре-цирке в пятницу 4 мая 1856 года русскими придворными актерами в первый раз будет представлена опера А. С. Даргомыжского «Русалка». В вечер, указанный на афишах, ровно в семь часов, в переполненном зале театра-цирка погасли огни. За дирижерским пультом встал капельмейстер, и после взмаха его палочки раздались звуки увертюры.
Александр Даргомыжский написал увертюру после того, как была закончена вся опера. И для сжатого музыкального рассказа о предстоящих событиях и героях, которые будут сейчас действовать на сцене, сочинитель отобрал несколько характерных тем. Торжественно-праздничные аккорды оркестра, с которых начинается увертюра, вводят в атмосферу свадебного княжеского пира. Едва успевают они затихнуть, как у струнных возникает овеянная тихой грустью тема Княгини. А далее перемежаются то фантастические образы русалочьего подводного царства, то взволнованные фразы из объяснения Наташи с Князем перед их разлукой, то ее обращение к Князю, полное ласки и любви...
Но еще в начале увертюры общее внимание привлек один эпизод. На фоне таинственных переливов скрипок, как чей-то властный зов, вдруг раздалась мелодия, короткая, всего из трех нот, но сразу приковавшая слух. Никто пока не знает, что это - тема призыва Русалки, влекущей Князя на дно реки. Словно не в силах противиться роковому зову, послушно повторяют напев вслед за кларнетами гобои, флейты, а затем грозно и мстительно звучит он у тромбонов до тех пор, пока не перенимают его литавры. В их глухих ударах постепенно замирает таинственный зов.
Так, задолго до финала оперы, уже в увертюре возник образ возмездия, вдохновленный народной русской песней...
Спектакль шел. А автора, с волнением следившего из своей ложи за развитием действия, обуревали разнородные чувства. Наконец-то на сцене видит он свою оперу, в которую вложено столько жара души и долгих лет трудов. И как же оскорбительно-небрежно отнеслись в императорском театре к его «Русалке»!
Александр Сергеевич еще раз мысленно содрогнулся, вспомнив о варварской купюре в первом действии оперы.
А чего стоит капельмейстер? Валяет оперу, что называется, с плеча, меняет темпы, как ему заблагорассудится, и пренебрежительно отмахивается от замечаний Даргомыжского. Ветхие и грязные декорации, жалкие костюмы повергают в уныние. У Александра Сергеевича захолонуло сердце, когда на свадебный пир Сват явился в какой-то немыслимой мантии, оторванный кусок которой волочился по полу.
Но окончательно сразила картина подводного царства. Где вы, сказочные русалки, полные обольстительной грации? Вместо хоровода этих фантастических созданий на дно речное с колосников спустились страшного вида деревянные чучела: головы человечьи, на щеках бакенбарды, а туловища подстать огромным окуням, да еще с кольцеобразными хвостами!
Александр Сергеевич даже зажмурился. А когда снова посмотрел на сцену - глазам не поверил: одно из чучел, как две капли воды, похоже на всесильного директора императорских театров.
- Что ж, - усмехнулся про себя Даргомыжский, - пусть хоть это послужит мне горьким утешением за все чинимые надо мною в его театре безобразия.
А почему бы и не чинить их над русским музыкантом, который не ищет расположения у знатной публики? Вот и императорская фамилия не удостоила премьеру его оперы своим высоким посещением. Так что там церемониться с автором «Русалки»? Да и сама по себе «Русалка» - так, ни то, ни се: опера, в которой, ежели разобраться, нет ни одной порядочной мелодии. То ли дело у итальянцев!
Обрывки этих мнений доносились в антрактах из публики и до Александра Даргомыжского. Они не были для него неожиданностью. Композитор знал: та публика, которую имел в виду Михаил Иванович Глинка, ищет сладких для слуха мелодий, ищет театральных эффектов. Но никогда не станет гнаться за ними сочинитель «Русалки». И на что ему эффекты, если есть в его опере мысль и правда? Нет, не будет он в угоду публике низводить музыку до забавы. В своей музыке он, Даргомыжский, хочет говорить людям правду и никуда не свернет с избранного им пути.
- Хочу правды! - снова, в который раз, упрямо повторяет про себя Александр Сергеевич.
Но ведь есть другая публика. Вон с каким воодушевлением делятся между собой впечатлениями от «Русалки» эти молодые люди. Среди них Даргомыжский узнает замечательного музыканта и критика Александра Николаевича Серова.
- Что там ни толкуй космополитствующие аристократы, - горячо говорил Серов, - а сегодня, господа, мы с гордостью можем сказать: после гениальных опер Глинки перед нами вновь явилась подлинно русская опера на русский сюжет, и, заметьте, сюжет, созданный величайшим из русских поэтов. Это ли не событие для всех, кто душою болеет за судьбы отечественного искусства?
Даргомыжский растроганно улыбнулся горячности боевого критика, потом перевел взгляд на соседнюю ложу. Еще во время спектакля приметил он в ней молодого офицера, который с таким вниманием слушал оперу, с каким обычно слушают музыку беспредельно влюбленные в нее люди. Умное, выразительное лицо офицера заинтересовало музыканта.
- Не знаете, кто таков? - тихо опросил соседа Александр Сергеевич.
- Как же, отлично знаю: это граф Лев Николаевич Толстой. Храбрый участник Севастопольской кампании и, между прочим, весьма подающий надежды литератор.
Выходит, разная, действительно, есть публика. И правда до нее всегда дойдет. На то она и правда.
ЭТО ПИСАНО С НАТУРЫ
Перед Даргомыжским лежит конверт, испещренный заграничными штемпелями. Любовь Ивановна Беленицына, концертирующая во Франции и Италии, не может и не хочет поверить дошедшим до нее слухам о смерти Михаила Ивановича Глинки.
С тяжелым чувством пишет Александр Сергеевич ответное письмо. Да, Глинки не стало. Выехав из России за границу, чтобы вновь полечиться в теплых краях, он 15 февраля 1857 года скончался в Берлине.
Велика утрата, которую понесли русские люди. Но, может быть, именно Александр Даргомыжский больше, чем кто-либо, способен измерить всю глубину этой невосполнимой потери для отечественного искусства.
Вместе с ним скорбят молодые музыканты, которые в последние годы стали объединяться вокруг Глинки, провозгласив себя поборниками его искусства. А теперь та же молодежь с надеждой смотрит на Даргомыжского - единомышленника и прямого продолжателя глинкинских заветов.
- Вам, Александр Сергеевич, по праву следует возглавить ныне русскую музыку! - объявил на очередной музыкальной сходке у Даргомыжских Владимир Васильевич Стасов.
Александр Сергеевич с улыбкой смотрит на гостя. Хозяину дома хорошо знакам по многократным встречам у Михаила Глинки этот красивый богатырь, чей густой, гудящий бас легко перекрывал голоса собеседников.
Владимир Стасов стоит на самом передаем крае отечественной культуры. Разносторонне образованный человек, выдающийся знаток и ценитель художеств, пламенный критик, он всегда готов идти плечо к плечу с теми, кто утверждает в искусстве самобытные народные начала, кто смело борется против лжи, косности и рутины, кто движет искусство вперед, к новым берегам. Таким было для Стасова искусство Михаила Глинки. Таким оно и останется на вечные времена. Но после его кончины не Даргомыжскому ли, начертавшему на своем знамени девиз: «Хочу правды!» - стать сейчас главой русской музыкальной школы?
- Наш Генералиссимус прав! - единодушно присоединились к Стасову, наделенному этим шутливым прозвищем, члены содружества передовых музыкантов Цезарь Антонович Кюи и Милий Алексеевич Балакирев.
На Балакирева, талантливейшего композитора, пианиста и дирижера, еще Глинка возлагал большие надежды. Вместе со Стасовым чаще и чаще заходят теперь на огонек к Даргомыжскому эти музыканты.
А однажды следом за ними переступил порог гостиной Александра Сергеевича совсем юный офицер в щегольском мундире, правда, с весьма скромными погонами прапорщика.
- Мусоргский Модест Петрович, - представился гость.
- Добро пожаловать! - радушно приветствовал его хозяин, зорко присматриваясь к юноше. О его выдающемся музыкальном даровании Александр Сергеевич уже слышал от новых своих друзей. - Прошу располагаться, как дома,- ободрительно прибавил он.
Возможно, Даргомыжскому вспомнился тот вечер, когда он сам, почти такой же юный и слепка робеющий, впервые предстал перед Михаилом Глинкой. Кто знает, быть может, именно этот юноша первый переймет от него, Даргомыжского, эстафету и откроет новые пути к музыкальной правде...
Но покамест учителем музыкальной правды единогласно признан Александр Даргомыжский. Крепко надеется на него молодежь и нетерпеливо ждет его новых созданий.
- Не оскудеет наша в вас вера, Александр Сергеевич, - громко басит на всю гостиную Владимир Стасов. - Наперед знаем: в новых своих творениях вы с неподкупной прямотой расскажете о таких сторонах русской жизни, которых никогда еще не касалась рука музыканта.
Даргомыжский лукаво прищурился. Стасов угадал. Почти близки к завершению у Александра Сергеевича новые пьесы, действительно небывалые и по содержанию и по форме.
Началось с того, что Даргомыжский, через мужа сестры Софьи, художника-карикатуриста Николая Александровича Степанова, познакомился с молодым поэтом Василием Степановичем Курочкиным.
В доме Даргомыжских умели ценить юмор, и потому остроумный, язвительный поэт-сатирик завоевал всеобщее расположение. Даже Сергей Николаевич, становившийся с годами все угрюмее, не без охоты слушал колкие экспромты Василия Курочкина. А когда экспромты эти тут же искусно иллюстрировал забавными карикатурами Николай Степанов, одобрительная улыбка нет-нет и проскользнет на суровом лице старшего хозяина дома.
- У Василия Степановича Курочкина на каждом шагу стычки с цензурой, - рассказывал Даргомыжскому Степанов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
21 22 23 24 25