- Ею сильна твоя «Русалка». От души желаю, чтобы правда эта дошла до публики. Уж очень падка публика наша на всякие эффекты. А «Русалкой» на такую публику эффекта не произведешь. Впрочем, поживем - увидим!
До премьеры оставались считанные дни. Повсюду были расклеены афиши, возвещавшие, что в театре-цирке в пят­ницу 4 мая 1856 года русскими придворными актерами в пер­вый раз будет представлена опера А. С. Даргомыжского «Ру­салка». В вечер, указанный на афишах, ровно в семь часов, в переполненном зале театра-цирка погасли огни. За дири­жерским пультом встал капельмейстер, и после взмаха его палочки раздались звуки увертюры.
Александр Даргомыжский написал увертюру после того, как была закончена вся опера. И для сжатого музыкального рассказа о предстоящих событиях и героях, которые будут сейчас действовать на сцене, сочинитель отобрал несколько характерных тем. Торжественно-праздничные аккорды ор­кестра, с которых начинается увертюра, вводят в атмосферу свадебного княжеского пира. Едва успевают они затихнуть, как у струнных возникает овеянная тихой грустью тема Кня­гини. А далее перемежаются то фантастические образы ру­салочьего подводного царства, то взволнованные фразы из объяснения Наташи с Князем перед их разлукой, то ее об­ращение к Князю, полное ласки и любви...
Но еще в начале увертюры общее внимание привлек один эпизод. На фоне таинственных переливов скрипок, как чей-то властный зов, вдруг раздалась мелодия, короткая, всего из трех нот, но сразу приковавшая слух. Никто пока не знает, что это - тема призыва Русалки, влекущей Князя на дно ре­ки. Словно не в силах противиться роковому зову, послушно повторяют напев вслед за кларнетами гобои, флейты, а затем грозно и мстительно звучит он у тромбонов до тех пор, пока не перенимают его литавры. В их глухих ударах постепенно замирает таинственный зов.
Так, задолго до финала оперы, уже в увертюре возник образ возмездия, вдохновленный народной русской песней...
Спектакль шел. А автора, с волнением следившего из своей ложи за развитием действия, обуревали разнородные чув­ства. Наконец-то на сцене видит он свою оперу, в которую вложено столько жара души и долгих лет трудов. И как же оскорбительно-небрежно отнеслись в императорском театре к его «Русалке»!
Александр Сергеевич еще раз мысленно содрогнулся, вспомнив о варварской купюре в первом действии оперы.
А чего стоит капельмейстер? Валяет оперу, что называет­ся, с плеча, меняет темпы, как ему заблагорассудится, и пре­небрежительно отмахивается от замечаний Даргомыжского. Ветхие и грязные декорации, жалкие костюмы повергают в уныние. У Александра Сергеевича захолонуло сердце, ко­гда на свадебный пир Сват явился в какой-то немыслимой мантии, оторванный кусок которой волочился по полу.
Но окончательно сразила картина подводного царства. Где вы, сказочные русалки, полные обольстительной грации? Вместо хоровода этих фантастических созданий на дно реч­ное с колосников спустились страшного вида деревянные чу­чела: головы человечьи, на щеках бакенбарды, а туловища подстать огромным окуням, да еще с кольцеобразными хво­стами!
Александр Сергеевич даже зажмурился. А когда снова посмотрел на сцену - глазам не поверил: одно из чучел, как две капли воды, похоже на всесильного директора импера­торских театров.
- Что ж, - усмехнулся про себя Даргомыжский, - пусть хоть это послужит мне горьким утешением за все чинимые надо мною в его театре безобразия.
А почему бы и не чинить их над русским музыкантом, ко­торый не ищет расположения у знатной публики? Вот и им­ператорская фамилия не удостоила премьеру его оперы сво­им высоким посещением. Так что там церемониться с авто­ром «Русалки»? Да и сама по себе «Русалка» - так, ни то, ни се: опера, в которой, ежели разобраться, нет ни одной по­рядочной мелодии. То ли дело у итальянцев!
Обрывки этих мнений доносились в антрактах из публики и до Александра Даргомыжского. Они не были для него нео­жиданностью. Композитор знал: та публика, которую имел в виду Михаил Иванович Глинка, ищет сладких для слуха ме­лодий, ищет театральных эффектов. Но никогда не станет гнаться за ними сочинитель «Русалки». И на что ему эффек­ты, если есть в его опере мысль и правда? Нет, не будет он в угоду публике низводить музыку до забавы. В своей музы­ке он, Даргомыжский, хочет говорить людям правду и нику­да не свернет с избранного им пути.
- Хочу правды! - снова, в который раз, упрямо повторя­ет про себя Александр Сергеевич.
Но ведь есть другая публика. Вон с каким воодушевле­нием делятся между собой впечатлениями от «Русалки» эти молодые люди. Среди них Даргомыжский узнает замечатель­ного музыканта и критика Александра Николаевича Серова.
- Что там ни толкуй космополитствующие аристокра­ты, - горячо говорил Серов, - а сегодня, господа, мы с гор­достью можем сказать: после гениальных опер Глинки перед нами вновь явилась подлинно русская опера на русский сю­жет, и, заметьте, сюжет, созданный величайшим из русских поэтов. Это ли не событие для всех, кто душою болеет за судьбы отечественного искусства?
Даргомыжский растроганно улыбнулся горячности боево­го критика, потом перевел взгляд на соседнюю ложу. Еще во время спектакля приметил он в ней молодого офицера, кото­рый с таким вниманием слушал оперу, с каким обычно слу­шают музыку беспредельно влюбленные в нее люди. Умное, выразительное лицо офицера заинтересовало музыканта.
- Не знаете, кто таков? - тихо опросил соседа Алек­сандр Сергеевич.
- Как же, отлично знаю: это граф Лев Николаевич Тол­стой. Храбрый участник Севастопольской кампании и, между прочим, весьма подающий надежды литератор.
Выходит, разная, действительно, есть публика. И правда до нее всегда дойдет. На то она и правда.
ЭТО ПИСАНО С НАТУРЫ
Перед Даргомыжским лежит конверт, испещренный за­граничными штемпелями. Любовь Ивановна Беленицына, концертирующая во Франции и Италии, не может и не хочет поверить дошедшим до нее слухам о смерти Михаила Ива­новича Глинки.
С тяжелым чувством пишет Александр Сергеевич ответ­ное письмо. Да, Глинки не стало. Выехав из России за гра­ницу, чтобы вновь полечиться в теплых краях, он 15 февраля 1857 года скончался в Берлине.
Велика утрата, которую понесли русские люди. Но, может быть, именно Александр Даргомыжский больше, чем кто-ли­бо, способен измерить всю глубину этой невосполнимой по­тери для отечественного искусства.
Вместе с ним скорбят молодые музыканты, которые в по­следние годы стали объединяться вокруг Глинки, провозгла­сив себя поборниками его искусства. А теперь та же моло­дежь с надеждой смотрит на Даргомыжского - единомыш­ленника и прямого продолжателя глинкинских заветов.
- Вам, Александр Сергеевич, по праву следует возгла­вить ныне русскую музыку! - объявил на очередной музы­кальной сходке у Даргомыжских Владимир Васильевич Ста­сов.
Александр Сергеевич с улыбкой смотрит на гостя. Хозяи­ну дома хорошо знакам по многократным встречам у Михаи­ла Глинки этот красивый богатырь, чей густой, гудящий бас легко перекрывал голоса собеседников.
Владимир Стасов стоит на самом передаем крае отечест­венной культуры. Разносторонне образованный человек, вы­дающийся знаток и ценитель художеств, пламенный критик, он всегда готов идти плечо к плечу с теми, кто утверждает в искусстве самобытные на­родные начала, кто смело бо­рется против лжи, косности и рутины, кто движет искусство вперед, к новым берегам. Та­ким было для Стасова искус­ство Михаила Глинки. Таким оно и останется на вечные вре­мена. Но после его кончины не Даргомыжскому ли, начер­тавшему на своем знамени де­виз: «Хочу правды!» - стать сейчас главой русской музы­кальной школы?
- Наш Генералиссимус прав! - единодушно присое­динились к Стасову, наделен­ному этим шутливым прозви­щем, члены содружества пере­довых музыкантов Цезарь Ан­тонович Кюи и Милий Алек­сеевич Балакирев.
На Балакирева, талантли­вейшего композитора, пиа­ниста и дирижера, еще Глин­ка возлагал большие надеж­ды. Вместе со Стасовым чаще и чаще заходят теперь на ого­нек к Даргомыжскому эти му­зыканты.
А однажды следом за ни­ми переступил порог гости­ной Александра Сергеевича совсем юный офицер в щеголь­ском мундире, правда, с весь­ма скромными погонами пра­порщика.
- Мусоргский Модест Пет­рович, - представился гость.
- Добро пожаловать! - радушно приветствовал его хо­зяин, зорко присматриваясь к юноше. О его выдающемся музыкальном даровании Александр Сергеевич уже слышал от новых своих друзей. - Прошу располагаться, как дома,- ободрительно прибавил он.
Возможно, Даргомыжскому вспомнился тот вечер, когда он сам, почти такой же юный и слепка робеющий, впервые предстал перед Михаилом Глинкой. Кто знает, быть может, именно этот юноша первый переймет от него, Даргомыжско­го, эстафету и откроет новые пути к музыкальной правде...
Но покамест учителем музыкальной правды единогласно признан Александр Даргомыжский. Крепко надеется на него молодежь и нетерпеливо ждет его новых созданий.
- Не оскудеет наша в вас вера, Александр Сергеевич, - громко басит на всю гостиную Владимир Стасов. - Наперед знаем: в новых своих творениях вы с неподкупной прямотой расскажете о таких сторонах русской жизни, которых ни­когда еще не касалась рука музыканта.
Даргомыжский лукаво прищурился. Стасов угадал. Почти близки к завершению у Александра Сергеевича новые пьесы, действительно небывалые и по содержанию и по форме.
Началось с того, что Даргомыжский, через мужа сестры Софьи, художника-карикатуриста Николая Александровича Степанова, познакомился с молодым поэтом Василием Сте­пановичем Курочкиным.
В доме Даргомыжских умели ценить юмор, и потому ост­роумный, язвительный поэт-сатирик завоевал всеобщее рас­положение. Даже Сергей Николаевич, становившийся с го­дами все угрюмее, не без охоты слушал колкие экспромты Василия Курочкина. А когда экспромты эти тут же искусно иллюстрировал забавными карикатурами Николай Степанов, одобрительная улыбка нет-нет и проскользнет на суровом лице старшего хозяина дома.
- У Василия Степановича Курочкина на каждом шагу стычки с цензурой, - рассказывал Даргомыжскому Степа­нов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25