И вот теперь братья шагают в этот пасмурный октябрьский день сквозь лес и завесу мороси на похороны матери.
Смерть матери уже не подействовала слишком гнетуще на братьев, напротив, даже принесла какое-то облегчение, как бы оборвала связи с гнилым стволом. Куда легче думать, что мать была прокаженной, чем — мать прокаженная.
И все же ребята жалеют мать. Они вспоминают ее шершавые руки, жесткие руки труженицы, ее расторопность, рвение и заботливость, ее готовность пожертвовать всем, сквозившую в ее серых глазах, один взгляд которых действовал на сыновей, когда они, бывало, набедокурят. Ведь мать была им и за отца, даже когда отец еще был жив,— может ли моряк подолгу бывать дома? И все же мать редко брала розги, лишь в исключительных случаях, когда речь шла о тяжкой провинности. Но таким же наказанием для детей было увидеть на лице самой матери глубокую печаль. Видя, что мать вытирает слезы, мальчишки не могли долго копить обиду, они заходили в комнату к матери и просили прощения.
Вспоминая все это, они не могли понять, почему бог покарал именно ее, самую добрую и хорошую. Почему? Неужели мать заносилась и важничала перед богом, когда говорила им в поучение, что кто позаботится о себе сам, о том позаботится и бог. Теперь же бог показал им на примере матери и ее болезни, что власть человеческая слишком мизерна, чтобы сравнивать ее с властью божьей. Но этому учила их не только мать, так говорят все в Весилоо, почему же бог покарал одну только мать, а не других?! К тому же разве не правда, что человек должен заботиться о себе,— вот, скажем, при сильном ветре перевернется лодка и человек не ухватится за что-то и не сможет плыть. Если он не умеет, утонет... И бог не бросит беспомощному спасательный круг...
Но, может быть, и эта, последняя мысль, только что пришедшая в голову, с помощью которой он пытался оправдать перед богом свою мать, греховна? И Пауль поспешил рассеять ее.
И вот они идут втроем, молча, и Лаэс, и братья, каждый со своими мыслями.
Добравшись до Ваткуской горы, где дорога идет на подъем, становится песчаной, они ненадолго останавливаются. Здесь и эта вышка. Если смотреть из Весилоо, она кажется резко уходящим ввысь зубцом на фоне узкой полоски леса, здесь же она предстает перед взорами, эта башня из редких скрещенных бревен, громадиной, гораздо выше, чем маяк на Весилоо.
Здесь, на горе, земля на резко обрывающихся краях ровная и сухая, но она тянется недалеко — с другой стороны колонии прокаженных начинается болотистый, далеко тянущийся общий луг, Ваткуский лес, с кудрявыми верхушками деревьев и приземистыми сараями.
Переведя дух, все трое продолжают путь. Когда они доходят до развилки, где стоит столб с черной дощечкой, будто это крест, и на доске белыми буквами намалевано страшное слово «Ватку», а внизу из доски вырезан
перст — указатель, парней охватывает страх. И они, будто по команде, останавливаются. Чтобы не трепать обуви — погода еще не так холодна,— они шли босиком. А не может ли передаться хворь через ноги и дальше — в кровь?
Лаэс замечает, что шаги мальчишек у него за спиной замерли, останавливается и, оглянувшись, видит, что они далеко отстали.
— Ну, и что вы испугались этого столба?
— Мы босиком.
— Босиком! Ну и что? Разве мать увидит это?
— Пока... больные тоже еще ходят босиком... от них болезнь может нечаянно передаться нам...
Лаэс наклоняет голову, смотрит на тележную колею; по обе стороны следы колес, а в середине проторенная лошадьми и людьми тропа. Да, мальчишки босиком, сам же он в больших болотных сапогах. И даже он, человек пожилой, вроде побаивается, что тут и говорить о ребятах.
— Одевайте же ботинки, небось не истопчете их на похоронах матери. Не такие вы бедные, чтобы идти на похороны босиком.
— Мы думали, так легче идти. Мать сама везде ходила босиком, а обувку в руках носила.
— Можно было и ваши ботинки в руки взять, а сейчас одели бы. Не босиком же и в церкви, и на похоронах ваша мать бывала, она человек опрятный и достойный...
— А мы забыли дома.
Лаэс сожалеет в мыслях, что не оглядел ребят, когда выходили из Весилоо. Но тут же у него мелькает сомнение, не намеренно ли братья забыли ботинки, чтобы не торчать у гроба матери вместе с прокаженными. Как бы то ни было, он не хочет принуждать мальчишек, раз они боятся идти. Лаэс, правда, не верит, что Лээна заразилась от кого- то, когда носила продавать в Ватку немножко масла. Фельдшер живет в Ватку со своей семьей вот уже два десятка лет, живут здесь и медицинские сестры и два санитара, если бы эта болезнь была такой заразной, никто из этих людей не занимал бы здесь эти должности, хоть плати им золотом. Но все же — лучше быть осторожнее, чем потом жалеть. Сам-то он идет сейчас в Ватку, но не потому, что так уж нужен у гроба Лээны.
— Где же вы будете? Вернетесь домой?
— Мы можем тебя обождать, хотя бы вот у башни.
— Ладно, но сперва подойдите поближе, чтобы поглядеть на гроб. Тут влево дорога идет как раз на их кладбище. А потом ждите у вышки.
«
в туманной завесе видится скорее серым, чем черным. Шестеро мужчин несут гроб, распевая тот же похоронный псалом, к вырытой могиле. Подходят к могиле врач, фельдшер, пастор, за ними и дядюшка Нээме. Дядюшка Нээме стоит в сторонке, и едва какой-нибудь больной невзначай приближается к нему, он тотчас отшатывается.
Братья уже не видят гроб среди других могил. Они беспомощно глядят друг на друга, потом вдруг лезут бесшумно на ель, в густые ветви, повыше,— чтобы увидеть всё.
Пастор из Хары подходит к гробу, прокаженные подковой окружили могилу, здоровые собираются за спиной пастора — дядюшка Нээме в двух шагах ото всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41