Сами знаете почему. Предубеждение. Его преодолеть нелегко.
— Есть ли у меня надежда вообще занять где-нибудь должность учителя?
— У вас хороший аттестат, а педагогов, получивших образование на Сааремаа, уважают. Попытайте счастья где-нибудь на материке, где-нибудь на той половине Эстонии, где ничего не знают о судьбе вашей матери. До начала учебного года время еще есть, а в Выруском и Вильяндиском краях учителя нужны.
И он поступает, как ему посоветовал Соосаар, и выдвигает свою кандидатуру в Алутагусе, где его никто не знает. Другая кандидатка — старшая учительница, в школе же нуждаются в учителе. Ему сообщают, что выбран он. Вначале жаркая радостная волна проходит по нему, он благодарит за избрание и уже выходит из волостной управы. Но какая-то сила тянет его обратно, заставляет вернуться и снова предстать перед теми, кто его избрал. Сначала он не может выдавить ни слова, но потом говорит, задыхаясь:
— Я рассказал вам свою биографию и о своих родителях... Моя мать действительно умерла, но умерла... в Ватку.
— Что за Ватку... это тюрьма?— поправляет его один из членов волостного управления, который никогда не слышал этого названия. Но слово «тюрьма» все еще звучит в помещении волостной управы, и кто-то другой продолжает то, что не успел сказать первый:
— А почему вашу мать заключили в тюрьму? По уголовному или политическому делу? Прятала красных? В газетах писали, что на Сааремаа...
Он отрицательно поводит головой.
— Нет, моя мать умерла в Ватку, в колонии прокаженных. Я здоров, как это подтверждает представленное вам врачебное свидетельство. Только раз в году я должен показываться врачу.
Все теряются, как растерялся и он сам. Он же был здоров, по крайней мере здоров сейчас и хочет получить должность учителя. Он уже получил это место — зачем же он пришел пугать членов волостной управы болезнью своей матери?! Он сожалеет, что сказал э т о, но уже поздно. Выборщики колеблются, выспрашивают подробности болезни его матери и несмотря на то, что он уверяет их в своем здоровье, меняют свое решение. Должность получает учительница, которая, в расстроенных чувствах, уже ушла из волостного дома.
Вот обрадуется та, которая выбрана в учительницы. Он же, считая центы на проезд, направляет свои стопы к латвийской границе, в волость Рабалаане, где надеется получить место. Он решает быть в дальнейшем разумным и не открывать перед волостными деятелями свою душу. Правда, это не сообразуется с точкой зрения отца педагогики Песталоцци. Песталоцци говорит, что учитель, который требует честности от своих учеников, должен быть прежде всего безупречно честен сам. Если учитель скрывает что-то от тех, кто его избрал,— скрывает то, что его больше всего гнетет, как сможет он воспитывать и учить детей? Не станут ли дети играть с ним в прятки, как играл в прятки с их родителями сам он? Но он утешает себя тем, что всему есть границы, и, пожалуй, честности тоже. Утешает себя и пословицей, которая разрешает и что-то приврать, и что-то украсть, иначе не проживешь на белом свете.
Однако получается так, что именно здесь, в далекой от Сааремаа волости Рабалаане, он попадает впросак, когда капельку привирает вернее, утаивает правду. Аттестат, справки и документы, которые он представляет в волостное собрание, все в порядке, биография — обычна для молодого человека из бедной семьи, старавшегося получить образование. Знает и простой труд, может учить ему детей, может руководить хором из местных любителей, может дирижировать им даже в церкви в сопровождении органа. И в школе, и в общественной жизни нужны чаще мужчины, и, судя по всему, его возьмут на должность.
Но потом один из членов волостного собрания, чье лицо как будто слегка знакомо Паулю и который тоже вроде когда-то его видел, говорит:
— Мой брат на Сааремаа служит констеблем, в той же волости, откуда родом вы. Он говорит, что там все еще встречается проказа. Отчего она — от морского климата, от рыбы или еще почему? Как вы считаете — небось знаете?
Брат того самого констебля, брат Лийванда, что приехал на Весилоо ловить их после того, как заболела мать; потом отвез их в Хару, к доктору. Этот человек слышал от брата все, от него ничего не скроешь.
— Моя мать тоже была прокаженная, прошло уже восемь лет, она вскоре умерла в колонии. Где она заразилась этой болезнью, никто не знает.
— А она не передается по наследству, скорее, пожалуй, просто от человека к человеку?
— Да, так говорят. Но я здоров, справка врача приложена к документам.
— Конечно, конечно. И находитесь, конечно, под наблюдением врача?
— Да,— ответил он громко, ясным голосом.
После долгого молчания его спрашивает, но не брат констебля, а полный человек, сидящий перед ним на стуле:
— Почему вы этого не сказали сразу, когда излагали свою биографию?
— Я здоров, возможно, здоровее, чем кто-то другой, кто не находится под наблюдением врача. У меня есть справка от врача, и вы видите сами, что я здоров,— зачем мне еще и говорить об этом?
— М-да, конечно... Но мой брат говорил, что эта болезнь может скрываться в человеке двенадцать или даже больше лет... Ученики в школе... вы, пожалуй, зря выбрали эту профессию.
То же самое, хотя и не впрямую, говорят и в других волостях, где он пытается выдвинуть свою кандидатуру и от души, ничего не скрывая, рассказывает всю свою биографию. Рассказывает не так, как в Алутагусе, выворачивая наизнанку свою душу, но кратко и спокойно, пытаясь показать, что давно уже осилил это горе и тем самым и выборщики могли бы не беспокоиться об этом. Но точно так же, как сам он не избавился от гнетущей своей думы, не может он убедить и других.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41