– Не обижайся. Черт-те что показалось...
– А ты чего – и впрямь зажирел?
– Так... Здесь магазин, по району пара лотков... Машины на Киев и на Харьков ставим... В Эмираты, Турцию, на Москву и в Питер ребят посылаю... Тут, ты пойми, городок маленький, люди сплошь бедные. Им что – горилку да цигары, ну шоколадку детям. На этом не разбогатеешь, поэтому мы всякие варианты ищем, работаем по многим направлениям.
– Ну так молоток! Правильно, Одежка, – Бондарович сказал это задумчиво, Как будто вспоминая что-то свое, личное, и от внимания Вострякова это не ускользнуло. – Надо брать жизнь за горло. Иначе нельзя теперь, а то она, проклятая слишком крутой в последнее время стала...
– Слышь, я серьезно – ты про себя-то расскажи, – настойчиво вернул Востряков Сашку к предыдущему их разговору. – Ты это... В общем, ты ж не бойся, если что, я ж тебя не сдам, черт побери.
– Я знаю, Олежка. Потому, собственно говоря, к тебе и приехал, – Банда сказал это так просто и так уверенно, что у Вострякова подозрительно екнуло сердце, как будто предчувствуя беду. – У меня ж кроме тебя, на всем белом свете больше никого и нету.
Он замолчал на несколько минут, и Востряков сидел молча, не встревая, понимая, что Сашка собирается с мыслями, не зная, с чего начать.
– Из армии я ушел. Уволился к чертям по собственному желанию. Надоело. Ты представь: по ящику показывают – Громов последний выходит из Афгана. Все, мол, за его спиной советских солдат больше нет. Прикрыл героический генерал отход нашего ограниченного контингента собственной задницей... Не, мужик он нормальный, я ж ничего не говорю, – Банда заторопился, увидев протестующий жест друга. – Только ж репортаж этот мы, разведбат наш, в Афгане еще смотрели... Кому я, в натуре, объясняю! Сам понимаешь, сколько парней его торжественный выход обеспечивали. И сколько времени мы еще в Афгане мудачились, когда генералы уже докладывали в Кремле об окончании войны.
– Да уж, представляю...
– Нет, ты даже представить себе не можешь!
Кинули нас, как котят бесхозных, в песках этих траханых! Мол, пока разберемся, кого куда, надо пожить немного в полевых условиях. Это ясно. Но чтоб условия эти – да на полгода, а? Как скоты последние, все время в палатках. Каждый день – макароны с тушенкой. Вода – и то за счастье. Мужики к женам своим, к детям рвутся – хрен на рыло! «А кто будет технику охранять-сдавать-передавать?» Мне-то, сам понимаешь, рваться особо некуда было, но так все это осточертело! Уволился – и точка. Чеки последние подытожил – и на Москву.
– И правильно!
– А ты б посмотрел, бляха, на этих, которых из Германии выводили. Во, где герои, мать их за ногу! Один Пашка-Мерседес чего стоит!..
– Да уж слыхал, – Востряков недобро усмехнулся. – Тут по соседству капитан в отпуск приезжает. Кореш. В одной школе учились. Он, правда, постарше чуть... В ГСВГ служил. За последний год три машины перегнал. Он мне много интересных вещей понарассказывал.
– Во-во...
– А вообще-то, Банда, – с жарена заговорил Олег, снова разливая водку по стаканам, – противно-то как! Я, блин, понять не могу, чего мы в том Афгане делали-то? Кому это надо было? Сколько ребят полегло... А сейчас! Герои-"афганцы"! Да в меня пальцем тычут! Знаешь, за что меня в городе не любят? Не-е-ет, не за фирму! За то, что «афганец»! Как будто я с клеймом каким. Как будто виноват в чем-то перед ними перед всеми...
– Ай, не трави ты душу, Олежка! Давай лучше выпьем еще, как тот поп говорил, по единой – и спать!
– А ты ж еще не рассказал...
– Давай завтра, Олег, ладно? Устал я сегодня, наверное, еще не отошел...
Банде явно не хотелось продолжения разговора, и, выпив, он встал, потрепал по плечу, успокаивая, бывшего своего взводного и побрел к своей кровати под яблоней.
– Пока, Олежка, пошел я спать.
– Иди-иди. Но завтра ты мне все расскажешь, пьяно тряхнул головой Востряков – Не отвертитесь, товарищ бывший гвардии старший лейтенант!..

* * *

В эту ночь Банда не спал до рассвета, до тех пор, пока чуть-чуть не посветлело небо на востоке, а затем не набралось яркостью, голубизной, пока на утренней свежей чистоте небосвода четкими контурами не обозначились ветки, склонившейся над его кроватью в саду яблони. Только тогда, в самый предрассветный час, когда наступает полнейший покой и даже листья на деревьях повисают неподвижно и безмолвно и лишь робко и коротко пробует у реки свой голос соловей, – только тогда парень смог уснуть. Всю ночь, лежа под черным одеялом неба и устремив взор в бесконечно далекие звездные выси, Сашка в мыслях витал где-то далеко, вспоминая и переживая заново последние годы своей бестолковой жизни. Годы, прошедшие с тех пор, как он подал рапорт на увольнение из рядов Вооруженных Сил по собственному желанию. Годы, за которые он сам себя ненавидел.
Он лежал и думал, что рассказать завтра Олежке.
Что делать? То ли рассказать все, не утаив от самого близкого друга ничего, то ли лучше промолчать чтобы в конце концов не потерять этого друга. Последнего и единственного.
Рассказать, как два года провел он в Москве!

* * *

Старший лейтенант Бондарович так и не дождался, когда его знаменитую десантно-штурмовую дивизию выведут из Таджикистана, приписав к какому-нибудь более цивилизованному округу. Он уволился прямо на этой дикой земле. И получил заверение в отделе кадров местного военного округа, что лет этак через дееять-пятнадцать он сможет претендовать на получение какой-то там квартиры, может быть, даже в Бишкеке.
Квартира эта сто лет ему не нужна была, поскольку обзавестись домашним скарбом, сразу после детдома попав в Афганистан, он не успел и даже не думал об этом, а семьи у него, кроме детдомовской дружной оравы, попросту не существовало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101