– Все дела по боку, - сурово объявил он. - Едем ко мне. Будем пить и вспоминать минувшие дни.
Поздно вечером она вернулась домой прелюбодейкой. Искусный и безалаберный Коля Абрамов пробудил в ее теле неведомые ей доселе тяготы. Не прошло и месяца, как она открыла в себе упоительный дар нимфоманки. От ее утробного клекота окрестные кошки теряли чувство превосходства. Коля Абрамов любовно прозвал ее «моя маленькая Эммануэль». Одурманенный, как и она, в пьяном кураже, он без устали таскал ее за собой по дачкам и холостяцким квартирам. Но настал горький час, когда он честно сказал ей: я пас! Со смехом он добавил, что удовлетворить ее до конца может только саперный взвод. Коля Абрамов так мило сострил и так был дьявольски откровенен, что она пожалела о прожитых вдали от него годах. С рук на руки он передал ее своему приятелю Бубе, сотруднику НИИ, угрюмому бабнику-профессионалу. Буба возился с ней три недели. За это время они хорошо если пару раз поговорили на отвлеченные темы. Обыкновенно он впускал ее в квартиру и прямо у порога валил на пол. Часа три они ползком и с большими остановками добирались до постели, где заслуженно отдыхали. В постель Буба приносил ей кофе, стакан вина или бутылку кефира. С ним она не была счастлива, хотя каждой косточкой отзывалась на его звериные ласки. Погружаясь в нее, он рычал медведем. Это сводило ее с ума. В урочный час она получила от Бубы записку, в которой он сообщал, что вернулась из отпуска его жена с детьми, и просил не беспокоить до следующего лета. После Бубы она сходилась со всяким, кто имел неосторожность бросить на нее смелый взгляд. Она научилась пожирать мужчин сноровистее, чем лягушка поедает мошкару, ловя ее в мягкую пасть. С каждым днем все отчаяннее, все безысходнее взывала к ублажению ее разбушевавшаяся плоть. Елена Клавдиевна подурнела, голос у нее охрип, груди подсохли, походка стала взвинченной, словно каждым шагом она имитировала пароксизм зачатия. Лишь с одним мужчиной она теперь избегала совокупления - с собственным мужем, с Петром Харитоновичем. У нее бывали отчаянные победы. Однажды она заманила за книжные стеллажи хлипкого десятиклассника и там его жестоко изнасиловала. От страха и унижения бедняжка верещал, как воробушек. «Ничего, - подбадривала Елена Клавдиевна хнычущего подростка. - Разве это больно?» Но мужем она, увы, пренебрегала.
Его недолго вводили в заблуждение ее ссылки на нездоровье. Полугода не прошло, как он почуял семейный излом. Похудевшая, в кожной сыпи, но по-прежнему желанная, она так азартно гнала его из своей постели, будто он только что в ней нашкодил. Петр Харитонович быстро привык к блескучему солдатскому воздержанию; оно добавляло новые философские тона в его размышления. Петр Харитонович скоро понял, за что мстит ему супруга. Не только за сына, нет. С огромным опозданием она отыгрывалась за пустые, однообразные, серые, прожитые с ним годы. В ее отсутствие по вечерам Петр Харитонович от жалости чуть не плакал, склонясь над одиноким стаканом чая. Он понимал, как ей худо приходится. Она окунулась в ад похоти, чтобы не умереть от преждевременного разрыва сердца. Он ее не осуждал. Елена была единственным, кроме сына, родным ему существом на земле. Петр Харитонович не считал, что она ему изменяет. Она была просто больна, и в больном бреду ей привиделось, что она шлюха.
Петр Харитонович не знал лекарств от этой болезни, но терпением обижен не был. Он решил ждать ее выздоровления, сколько понадобится, хоть для этого придется прихватить вторую жизнь. Он не лез к ней с упреками и вообще старался быть в доме по возможности незаметным, что при его въедливом офицерском нраве было нелегко. Но это был единственный шанс спасти семью. Женщине, как хорошему вину, обязательно надо перебродить. Он не ведал, кто насылает на него столь мудрые мысли, но следовал им неуклонно. Так и двигалось время: Елена Клавдиевна прелюбодействовала, Петр Харитонович страдал и сочувствовал, но решающее испытание было у них впереди, и явилось оно в облике друга семьи Василька, генерала Василия Захаровича Первенцева.
Подкатил он по рыбацкой надобности, японскими блеснами похвалиться, ну и, конечно, раздавить со старым другом бутылку коньяку, как у них было заведено. Угадал к обеду, и Елена Клавдиевна была дома. При виде пятидесятилетнего статного армейского жеребца Елена Клавдиевна оживилась неестественно, словно впервые его разглядела. По щекам ее поплыли нервические розовые пятна. Голос сорвался на клекот. Генерал до боли стиснул руку друга, тем самым выразив ему сострадание. Каждый раз при встрече он подчеркнутой хмурой паузой давал Петру понять, что неусыпно помнит о его беде. У генерала была большая семья, трое сыновей, дочь, внуки, и никого из них пока не посадили. Елена Клавдиевна подставила генералу щеку для поцелуя, чего прежде никогда не делала. Кокетливо взвизгнула:
– Василечек, Василек, да ты все молодеешь!
За столом она вела себя паскудно. С ней что-то было вроде истерического припадка. В адрес генерала она отпускала двусмысленности и сама над ними хохотала как безумная. Каждое ее движение - как она поднимала рюмку, как высверкивала взглядом, как изгибалась над столом, обнажая грудь в глубоком вырезе платья, - было непристойно. Но самое гнусное было то, как с каждой проглоченной рюмкой Василий Захарович начинал все более ей соответствовать. Глазенки у него масляно заблестели, грудь богатырскую он по-петушиному раздвинул. Чтобы по-настоящему захмелеть, Первенцеву требовалось ведро, но чтобы изобразить гусара, ему и рюмки бывало достаточно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148