Разве ты испытывала, дитя, как любовь, ухватистее, упорнее древесного жучка, клеточку за клеточкой источает твой организм. Если бы ты догадывалась, о чем речь, то сто раз бы подумала, прежде чем произнести это слово, дабы не накликать беду на свою голову. Ты упрекаешь меня за грубые домогательства, но поверь, это гораздо честнее, чем если бы я предложил любовь.
Угрюмое красноречие Петра Харитоновича действовало на впечатлительную девушку как заклинания шамана, гнуло ее к земле, к покорству судьбе, но она не сдавалась и находила все новые доводы в защиту добродетели и нравственного здоровья. Она уверяла, что тягучая судорога тела, приносящая миг сомнительного блаженства, слишком примитивна и убога, чтобы не стыдно было для мыслящего человека тратить для ее достижения столько сил. С актом оплодотворения легко и бодро справляются тысячи существ на земле, включая и растения, и насекомых, зато лишь разуму дана способность парения в высших сферах, где все тленное отступает в тень. Неужели вы предпочитаете, Петр Харитонович, похотливую, омерзительную любовную пляску тарантула с тарантулихой - неспешному восшествию в царство Божие. Да никогда я в это не поверю, никогда!
В свою очередь, Петр Харитонович попадал под гипноз ее восторженных речей, умиленно дивясь, какую необыкновенную девочку вдруг послала ему судьба. По-прежнему нежность к ней, как к чудом обретенной дочери, боролась в нем со свирепым устремлением самца, желающего овладеть добычей и приходящего в ярость от малейшего промедления. Уныло вглядывался он в черную тину, поднимающуюся со дна души. Впервые с такой очевидностью он убедился, что инстинкт преследования женщины неизмеримо сильнее в нем, чем сочувствие к ней. Он не осуждал себя за это, потому что полагал, что так устроено большинство мужчин. Природа слепила их по образцу чавкающей челюсти, куда же спорить с ней.
Лиза тоже понимала, что рано или поздно ей придется уступить. Разумеется, можно было порвать отношения на предварительном этапе, но это было бы слишком обидно и нелепо. Она и так прискорбно замешкалась в своем девичестве. Не то чтобы Лиза жалела об этом, но ее смущала, задевала высокомерная опытность подруг. Даже те из них, которые по всем признакам - по уму и по внешности - и в подметки ей не годились, поглядывали на нее с ехидной как бы снисходительностью. Ну как же, они уже не раз побывали под мужиком, а она, слюнтяйка, мамочкина дочка, до сих пор лишена некоего необходимого натурального знания.
Уж лучше с ним, думала Лиза, чем с белозубым нахрапистым качком из институтского стада. Он не обидит ее. В нем есть то, что напрочь утеряно их резвым поколением: он страдает, когда делает кому-то больно. До Петра Харитоновича ее ласк домогался блестящий щеголь с пятого курса Гоги Самойленко, интеллектуал и развратник. Не пожалел времени, целую неделю за ней волочился. Вот тот действовал беспощадно. Гоги злило, что она якобы кичится своей невинностью. Он это считал признаком глубинном генетической дури. За ним на факультете числилось столько побед, сколько песчинок в море. Его бесило, что какая-то серенькая мышка способна устоять перед его неодолимым напором. Он ухаживал за ней с ненавистью. Лиза опасалась, что если он подстережет ее в темном переулке, то прикончит не задумываясь. Гоги ей сказал, что она зря изображает из себя заморскую царевну, когда цена ей «чирик» на косметику. Его наглая уверенность была подобна стихийному бедствию. С ним случился натуральный припадок, когда Лизетта вырвалась от него в раздевалке спортзала. На другой день он впервые заговорил с ней дружелюбно и признался, что ни на что не годен, кроме этого. Он сказал, что родился только для случки. Вообще ни о чем не думает, кроме случки. У него на факультете репутация интеллектуала, но это - вздор. Просто у него хорошая память. Он запоминает все, что прочитывает - книги, учебники, философские трактаты, газетные статьи, - и при случае это чужое знание умело препарирует, как свое. На самом деле всегда думает лишь об одном. Он вешалку толком не способен прибить, потому что заколачивание гвоздиков ассоциируется у него с половым актом. Как и любое иное действие. Но это же ужасно! - изумилась Лизетта. Как же можно так жить! Гоги согласился, что жить ему трудно. Но при этом он счастлив, как никто. У него нет других забот, только одна - любимая забота. Он готов не есть и не спать, занимаясь любовью. В своей безоглядной искренности - со сверканием глаз, с разбрасыванием рук, с бредовым румянцем - он, казалось, был близок к какому-то высокому озарению.
Кто бы мог перед ним устоять. Наверное, и Лиза, в конце концов, пожертвовала бы своим девичеством, принеся его на алтарь саморазрушительной страсти; но Гога в спешке придумал забавную штуку, которая отвратила от него девушку. Улучив момент, когда родителей не было дома, он позвонил в дверь и назвался почтальоном. Лиза ему отворила и даже сперва обрадовалась его приходу. Однако Гоги молчком ринулся в спальню, там покидал на пол одежду и голый взгромоздился на кровать. Когда она поспела за ним, он уже самодовольно скалил зубы на маминой подушке. Зрелище бесстыдно возбужденного мужского естества привело ее в шок. Остолбенев, потеряв дар речи, не имея сил сдвинуться с места, она застыла в дверях. Гоги радостно, призывно ей улыбался. Немая сцена длилась слишком долго. Его победная улыбка постепенно полиняла. Он осознал, что смешон.
– Иди сюда! - позвал он. Лиза с отчаянным кряком вырвалась из комнаты и из квартиры. Трясясь в предательском ознобе, ждала возле подъезда. Вскоре Гоги прошествовал мимо с независимым и гордым видом, слава Богу, одетый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148