Ее удивил наряд Вильгельма – таких ярких камзолов он прежде не носил.
– Я не в восторге от твоего платья, – сказал он.
– По-моему, соответствует сегодняшней дате. Она ведь тоже не из праздничных.
– Одень другое – какой-нибудь менее унылой расцветки. И подбери украшения получше.
Она опешила.
– Вильгельм, ты не забыл, какой сегодня день?
– Я обратился к тебе с достаточно ясным требованием и не понимаю, почему оно может быть не выполнено.
– Вильгельм, сегодня тринадцатое января.
– Это мне известно.
– И все-таки предлагаешь мне надеть яркое платье – и украшения!
– Я не предлагаю, а приказываю.
– Вильгельм, я не могу подчиниться тебе. Это день памяти моего деда.
– Ладно, хватит глупостей. Одевай яркое платье – и без разговоров! Сегодня мы обедаем на людях.
– Вильгельм, тринадцатое января я всегда проводила в уединении.
– Ты будешь перечить мне?
– Вильгельм, я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь, но только не это. В день казни моего деда мы всегда соблюдали траур.
– Не заставляй меня слушать всю эту чепуху. Я требую, чтобы ты оделась, как подобает для обеда в общественном месте.
После его ухода вернулись служанки. Они застали ее расстроенной, готовой расплакаться.
– Ну, что на сей раз? – взглянув на миссис Ленгфорд, прошептала Анна Трелони. – Какое новое злодейство задумал этот тиран?
Миссис Ленгфорд, жена священника, приехавшего в Голландию вместе с Марией, уже давно служила у принцессы и полностью разделяла ту неприязнь, которую Анна Трелони питала к Вильгельму.
– Он хочет показать, кто здесь хозяин, вот и все, – сказала она.
– Ваше Высочество, что случилось? – спросила Анна.
– Мне нужно переодеться. Принесите голубое платье и драгоценности.
– Но ведь сегодня тринадцатое января, Ваше Высочество.
– Принц желает, чтобы я обедала на людях и не портила им настроение своим траурным нарядом.
Анна Трелони и миссис Ленгфорд переглянулись и сокрушенно вздохнули.
Мария сидела подавленная, пища вызывала у нее отвращение; блюда ставили на стол и убирали нетронутыми. Вильгельм поглядывал на нее критически.
Как он мог? – думала она. Так грубо оскорбить память их деда – такого же ее предка, как и его. Все знали, что прежде она всегда проводила этот день в трауре, и он, хоть и не соблюдавший всех положенных церемоний, никогда не мешал ее скорби.
После обеда он сказал, что вечером они пойдут в театр.
– Ты тоже пойдешь? – спросила она.
– Я же сказал – мы вместе.
– Но ты ведь не любишь театр.
– Зато ты любишь.
– Люблю – но не в такой день.
– Ладно, я сказал – значит, идем.
Этот вечер имел для него огромное значение. Весь мир должен был понять, что он отрекся от политики Божественного Права, которая стоила жизни его деду и которой следовал Карл, а в будущем собирался следовать Яков.
Вильгельм хотел, чтобы все англичане знали: он стоит за протестантскую Англию и за Англию, управляемую королем в сотрудничестве с парламентом.
Поэтому он не видел необходимости предаваться скорби по человеку, придерживавшемуся противоположных взглядов.
* * *
После того январского дня Мария уже не могла вернуться к прежнему веселью. Еще никогда не была она так несчастна, как в это время. Ей казалось, что она всегда будет помнить чувства, испытанные за столом, а позже – в театре, где каждая реплика, звучавшая со сцены, причиняла ей страдание.
Все это было как танцы в пасхальную неделю.
Об этом узнает ее отец, думала она. Ее отец! Что произошло с их семьей? Она понимала, что должна любить и почитать Вильгельма, но порой это давалось с трудом.
Монмут попытался ее утешить.
– Ты слишком серьезно относишься к жизни, – сказал он.
– А ты – нет?
– Я – нет.
– Иногда у меня складывается другое впечатление. Особенно в последнее время.
– Сейчас-то?.. Да, кажется, в моей жизни наступает переломный момент.
Он бросил на нее пылкий взгляд, и Мария подумала, что вот так же Джемми смотрел на очень многих нравившихся ему женщин. Тем не менее она была тронута.
Когда они танцевали, она пыталась улыбаться, но все-таки не могла избавиться от грустного чувства. Было что-то нереальное в этой странной перемене, произошедшей в ее жизни, – она понимала, что долго так продолжаться не может.
– Джемми, – спросила она, – ты еще побудешь в Голландии?
– Ну, если меня и отсюда не выгонят, – улыбнулся он. – До сих пор мне здесь были рады.
– Будь моя воля – знаешь, как тебе были бы рады здесь?
– Как? – прошептал он.
– Очень-очень, – ответила она.
И, испугавшись собственной смелости, отвернулась.
Вечером шестнадцатого февраля тысяча шестьсот восемьдесят пятого года Мария сидела в своих покоях и играла со служанками в карты, как вдруг в комнату впустили посыльного, сообщившего, что ей приказано немедленно явиться в кабинет принца.
Увидев Вильгельма, Мария сразу поняла, что произошло нечто важное. Выражение его лица было как всегда бесстрастно, но она заметила, что ему трудно дышать – не из-за астмы, а от чего-то другого.
– Известие из Англии, – сказал он. – Известие, которое мы должны были получить еще несколько дней назад. Почта опоздала из-за льда и снежных заносов. Так вот… Умер король Карл, на трон взошел твой отец.
– Дядя Карл! – прошептала она.
Он пристально смотрел на нее – уже не помнил о том, как ему досаждала ее привычка повторять его слова.
– Ты понимаешь, – продолжал он, – какое значение это имеет… для всех нас.
Мария промолчала. Она думала о своем дяде Карле, о его вечной беззаботной улыбке.
– Я послал за Монмутом, – добавил Вильгельм. – Сейчас он будет здесь.
В чувствах Монмута никто не мог усомниться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105