И однажды, в порыве отчаяния, я подумала даже: а может, Егор влюбился именно в голос?
Женщина продолжает смеяться, глядя на меня и явно надо мною потешаясь.
Я же совершенно теряю голову, потому что у нее по-прежнему Мусино лицо, но это не лицо даже, а застывшая маска, из — под которой раздается низкий хрипловатый голос.
Голос смеется.
Я хочу закричать, и наконец, разорвав пелену кошмара, издаю отчаянный вопль, одновременно просыпаясь и слыша, как надрывно звонит телефон.
Звонит Муся.
И голос в трубке у нее такой же, каким было лицо в моем страшном сне: без малейшего выражения и интонаций, застывший голос — маска.
— Беда никогда не приходит одна — говорит Муся сакраментальную фразу.
— Что? — испуганно вопрошаю я. Испуг мой отчасти простирается еще из ночного кошмара, но странный голос Муси пугает меня уже наяву.
— Игорь погиб — также тускло сообщает мне Муся, и теперь, окончательно проснувшись, я готова с ней полностью согласиться: беда никогда не приходит одна. Игорем зовут, а теперь, наверное, следует говорить — звали Мусиного шефа — известного пластического хирурга, которому на протяжении многих лет она бессменно ассистировала — Как погиб?
— Автомобильная катастрофа вчера ночью. Возвращался из гостей.
Я молчу.
Я не знаю, какие слова должна сказать Мусе сейчас.
В голове моей крутятся странные мысли Я думаю: " Вчера она так горько рыдала, оплакивая смерть Егора, но в эти самые минуты возможно, уже отлетала в мир иной, покидая навеки эту землю душа другого человека, не возлюбленного ее, но близкого друга, почти брата "
Однажды она сказала мне, просто так к слову, никого не желая упрекнуть, и ни на кого не жалуясь:
— Знаешь, все привыкли к тому, что я всегда забочусь обо всех, потому никому и не приходит в голову, позаботиться обо мне. Понимаешь? Это…
Это… ну как если бы предложить балерине сплясать для нее. Смешно, правда?
Вот только Игорь… Он иногда вспоминает, что мне тоже бывает приятно, когда обо мне кто-то заботиться.
— И что он делает тогда? — Поинтересовалась я совсем не праздно: мне тоже хотелось хоть когда-ни будь позаботиться о Мусе, но я не знала как.
— Он приносит мне булочки из буфета — совершенно серьезно ответила Муся.
«Теперь никто не будет носить ей булочек» — промелькнула в голове моей очередная никчемная мысль. И я снова стала думать о том, что минувшей ночью, когда на московской магистрали погибал единственный Мусин друг — Игорь, душа ее, возможно уже знала об этом, потому так горьки и обильны были слезы.
— Я задержусь на работе. Ты выдержишь одна дома?
— Конечно. Можешь ни секунды не сомневаться. Я выдержу. Мне уже намного легче. И вообще, может я смогу тебе чем-ни — будь помочь?
— Нет. Ни в коем случае. — Мусин ответ показался мне отчего-то слишком скорым, но тут же прозвучала и причина того — Понимаешь… Я никому в клинике не говорила, что живу у тебя… Знаешь, кое — кто мог легко определить меня в приживалки… Поэтому, я не сказала. Поэтому, ты не звони сейчас мне. Ладно? Придется много бегать по организации похорон и вообще…
— Конечно, как скажешь. Но записать тебя в приживалки?!! Неужели у вас есть такие придурки?
— У нас всякие есть. Ну ладно, мне сейчас пора. Ты держись. Я буду тебе звонить каждый час. Ладно?
Мне было несколько странно то обстоятельство, что в клинике Муся скрыла наше с ней совместное проживание. История с приживалкой звучала не очень убедительно, я была вовсе не древней богатой старухой, при которой могли быть приживалки. Скорее наоборот, еще месяц — другой моего бездействия и в приживалки можно смело было записывать меня.
Но, в конце концов, это могла быть одна из Мусиных странностей, которые, как известно, есть у каждого человека, и если уж рассуждать о странностях людских, то эта была вполне безобидной.
Следующие три дня я прожила без Муси.
Вернее, Муся никуда не подевалась из моей жизни, даже на такое короткое время, но у нее просто не было физических, а более того — нравственных сил, чтобы уделять мне столько же внимания, как и прежде.
Теперь она, покидая наш дом так же рано, возвращалась в его тихую заводь гораздо позже обычного, совершенно обессиленная, окончательно допекая меня своей слабой, еле тлеющей синюшных губах жалкой виноватой полуулыбкой, полу — гримасой. Ей было стыдно, что она оставляет меня в одиночестве в такое трудное для меня, как полагала она время.
А мне было безумно стыдно именно от этого ее ощущения, и еще от того, что я не могу объяснить ей истинного положения дел.
Прежде всего я ощутила в себе совершенно новую способность вспоминать о Егоре, не испытывая при этом жесточайших душевных мук. Я осторожно попробовала подумать о нем, едва-едва прикасаясь к воспоминаниям, почти украдкой, готовая в любую минуту к стремительному бегству.
Проба прошла удачно.
Я не испытала привычной боли.
Тогда я позволила себе большее я начала вспоминать его внешность в мельчайших, хранимых моей душой, деталях.
Я вспоминала, как звучал его голос. Какими были интонации в разные минуты душевного состояния.
Воспоминания на тяготили меня, в них присутствовала, разумеется, легкая грусть и даже несколько слезы покатились по моим щекам, когда, уже совершенно сознательно я начала извлекать картины нашего с Егором прошлого из доселе запретных хранилищ памяти.
То, что происходило со мной в эти минуты прекрасно укладывалось в гениальную формулу состояния души, выведенную однажды гениальным поэтом.
Печаль моя — точнее не скажешь! — была светла и полна Егором. Но не было боли в той печали, а только светлая легкая грусть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88