..– Азов-город надобный белому царю. За обиды, за старые раны и тяготы, ныне забытые, выпьем-ка винца, – я от души чествую и зову тебя на мир с царем!– С царем по гроб не мирюсь! Пью же с тобой, боярин, за разумную речь.– Пей во здравие, в сладость душе…Боярин налил из кувшина чару душистого вина. Старый казак разом проглотил ее и крикнул:– За здравие твое, боярин-гость! Э-эх, вино по жилам идет, и сладость в меру… Налей еще!– И еще доброму козаку можно.Желтая, как старый пергамент, рука потянулась к кувшину, но на боярина уперлись острые глаза. В воздухе сверкнуло серебро, облив вином ближних казаков, кувшин ударился в стену, покатился по полу. Вывернулся татарчонок, схватил кувшин и исчез. Гости, утираясь, шутили:– Лей вино-о!– В крови да вине казак век живет!Степан схватил старика за плечо:– Отец, пасись Москвы, от нее не пей.– Стенько, нешто ты с глузда свихнулся? Ой, вино-то какое доброе!..Боярин неторопливо перевел на молодого Разина волчьи глаза, беззвучно засмеялся, показывая редкие желтые зубы.– Ты, молотчий, по Москве шарпал, зато опозднился – мы с отцом твоим ныне за мир выпили…– Ты пил, отец?– И еще бы выпил! Я, Стенько, ныне спать… спать… И доброе ж вино… Ну, спать!Сын помог отцу выбраться из-за стола. Лежа на крепком плече сына, старый Разя, едва двигая одеревеневшими ногами, ушел из атаманского дома. На крыльце старика подхватил младший сын, а Степан дернулся к гостям. Гости шумно разговаривали. Степан Разин прошел в другую половину атаманского дома. Когда его плотная фигура пролезла за ковер, боярин вскинул опущенные глаза и тихо спросил атамана:– Познал ли, Корнеюшка, козака того, что Москву вздыбил?От вина лицо атамана бледно, только концы ушей налились кровью. Особенно резко в красном ухе белела серебряная серьга. Помолчав и обведя глазами гостей, атаман ответил:– Не ведаю такого… Поищем, боярин!– Я сам ищу и мекаю – тут он, государев супостат… Приметки мои не облыжны: лицо малость коряво… рост, голос… У нас, родной, Москва из веков тем взяла, что ежели кто в очи пал, оказал вид свой, тот и на сердце лежит. Тут ему хоть в землю вройся – не уйти… Такого Москва сыщет…С ушей на лицо атамана пошла краска. Суровое лицо в шрамах стало упрямым и грозным. Зажимая волосатой рукой тяжелую чашу, он стукнул ею по столу, сказал:– На Дону, боярин, мало сыскать – надо взять, а ненароком возьмешь» да и сам в воду с головой сядешь!– Эй, Корнеюшко, и то все ведаю… Но ежели тебе боярский чин по душе, а царская шуба по плечу, то Москве поможешь взять того, от кого великая поруха быть может боярству, да и Дону вольному немалая беда…– Подумаю, боярин, и не укроюсь – шуба и честь боярская мне по душе!– Вот и мекай, Корнеюшко, как нам лучше да ближе орудовать…Атаман неожиданно встал за столом. Зычно, немного пьяно заговорил:– Гей, атаманы, есаулы-молодцы!– Батько, слушь! Слышим, батько-о!– Голутьбу, атаманы, приказуем держать крепко! Приказую вам открыть очи на то, что с пришлыми по сиротской дороге стрельцами, холопями и мужиками наша голутьба нижних и верхних городов сговор ведет… И ныне та година, когда царь мужиков и холопей присвоил накрепко к господину, – много их побежит к нам, промышляйте о хлебе, еще сказываю я!– Не лей, Корнило, на хмельные головы приказов!– Лей вино, батько-о!Переменив голос на более мягкий, атаман махнул рукой и, бросив зазвеневшую чашу на пол, крикнул:– Гей, гей, дивчата!Видимо, знали обычай атамана, ждали его крика, – в сени хаты с крыльца побежали резвые ноги, горница наполнилась молодыми казаками и девками в пестрых нарядах. Появился музыкант с домрой и бандурист – седой, старый запорожец. Атаман вышел из-за стола вместе с боярином. Крепко выпивший Корней Яковлев не шатался, только поступь его стала очень тяжелой. Пьяная казацкая старшина не тронулась с мест, даже не оглянулась. Круг ел и пил, как будто бы в горнице, кроме них, никого не было.– Эге, плесавки!Атаман сорвал с двери московский подарок, кинул с размаха в угол, открыл другую половину – пришлые затопали туда. Бандурист в запорожской выцветшей одежде, красных штанах и синей куртке, сел на пол, согнув по-турецки ноги, зачастил плясовую. Домрачей в рыжем московском кафтане стоя вторил бандуристу и припевал, топая ногой: Ах ты домра, ты домрушка!А жена моя ДомнушкаПироги, блины намазывала,Стару мужу не показывала!То лишь Васеньке ласковому,Шатуну, женам угодливому,Ясаулу-разбойничку –Человеков убойничку! – Ото московское игрыще! Свари мине чебака-а? А некая ее чертяка зъист!Музыкант продолжал: Я бы взял тебя, Васенька,Постегал бы тя плеточкой,Потоптал бы подметочной,Вишь, боюсь упокойным стать,Не случится с женой поедать! Молодежь плясала. Позванивая колокольчиками на сапогах, плавала лебедем Олена в белой рубахе. Лицо ее не покраснело, как у прочих, но покрылось бледностью, оттого на бледном лице полузакрытые, искристые от наслаждения пляской, выделялись темные глаза и черные, плотно сошедшиеся брови.– Эх, Олена, дивчина! Краше твоей пляски нет… – кричал атаман. Его тяжелый сапог слышен был, когда он топал ногой.Золотистые косы девки распустились, крутились в воздухе, сверкая красными бантами на концах.– Стой, дивчина-бис!Зазвенели колокольчики в последней раз, она топнула ногой и встала.– На же тебе!Атаман бросил на шею девке тяжелое ожерелье из золотых монет.За топотом ног не слышно песенников, чуть доносилось жужжание струн и звон подков на сапогах.У белой стены, прислонясь единой, стоял казак, худощавое лицо хмуро. Глаза следили за Оленой. Атаман шагнул, опустил на плечо казака тяжелую руку.– Эге, хрестник! Нет плясунов – всех Оленка кончила…Разин тряхнул кудрями, молчал и как будто еще плотнее налег широкой спиной на стену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28