За кого он меня принял? Я кивнул в ответ. Мы двинулись вверх по ступеням парадной лестницы.
У входной двери я замер на мгновение. Мои пальцы взялись за медную ручку – быть может, сохранившуюся от того, старого, дома. Солдатик сверлит взглядом затылок. Надо идти. Р-раз! Скрипнули плохо смазанные петли.
Настя шагнула через порог, я – за ней. Запах свежей краски обрушился на меня, едва не свалив с ног. Первые мгновения я ничего не видел – взор застлала пелена. Брошенная тугой пружиной дверь чувствительно стукнула по спине, и я малость очухался.
Насти рядом не было. Машинально вытерев ноги о половичок, я вошел в прихожую, опустил на пол торбы, скинул с плеч тяжеленный рюкзак. И отправился искать людей.
– Есть кто живой? – спрашивал я негромко, словно боясь спугнуть этих самых живых. И не было мне ответа.
Первым делом я прошел на кухню. Сколоченные из струганых некрашеных досок стол и табуреты, две дешевые керосинки. Плита, примыкающая к русской печи, не раскочегарена. Место, где прежде рядышком стояли две газовые плиты, было пусто. Правда, из стены торчала труба с заглушкой. Значит, газ скоро будет.
Сковородка, пара кастрюль, полдюжины тарелок – все не наше, случайное, собранное с бору по сосенке. От семейной посуды – чугунных сковородок, отлитых с гербом Пришвиных по специальному заказу, прекрасных саксонских сервизов, привезенных дедом из поверженного Лейпцига, фамильного серебра – ничего не осталось.
Потом я зачем-то осмотрел кладовую. Дощатый пол, голые, без привычных полок, стены. Кроме двух непонятных коробок с сибирскими гербами и сургучными печатями, там не было никаких припасов.
– Настя! – крикнул я. В ответ – тишина. Мне стало не по себе.
Заглянул в комнату для гостей. Такое ощущение, что сюда вообще не заходили: ни одной вещички, а на полу тонкий слой пыли. Что-то путающее было во всем увиденном. Отсутствие всегдашнего уюта, пусть умеренного, но обязательного комфорта и порядка в большом и малом могло значить только одно: наш дом по-прежнему не существует, есть только видимость, пустая скорлупа…
Матери в доме не было. Зато Настю я обнаружил в гостиной. С Анькой на руках она сидела на грубом табурете в центре пустой комнаты. Крашеные доски пола поблескивали в лучах солнца, врывавшихся через расшторенное окно.
Настя выглядела совершенно измученной. Только сейчас я понял, чего стоило моей девочке наше долгое путешествие из Джунгарии. Ну теперь-то уж все позади.
Я стоял в дверях, не спеша заходить. Настя устало улыбнулась мне, я попытался улыбнуться в ответ, потом произнес одними губами:
– Выйду в сад. Поищу там.
Сад… Громко сказано. Вернее бьио бы назвать его огородом. На месте сгоревших деревьев разбиты грядки. Перекопан каждый метр, и везде что-нибудь растет или росло и уже собрано.
Мать полола траву, осторожно отделяя от клубничных кустов переплетения мокрицы. Она не почувствовала моего приближения, не замечала меня, стоящего у штабеля смоляных досок на месте спаленной беседки. Седой пучок волос на затылке, согнутая спина, обтянутая заштопанной старой кофтой, часто-часто ходящие худые лопатки, видавшая виды юбка, простые старушечьи чулки, резиновые галоши – такой я не видел ее никогда. Сладкая боль стиснула мне сердце. Я узнавал и не узнавал свою мать – гордую, сильную, еще совсем не старую женщину. Я не решался позвать ее. Она ощутила мой взгляд и обернулась…
Настя вышла в сад спустя минут десять. Я видел: мать хотела обнять и ее, но, перепачканная в земле, не осмеливалась подойти. Жена сунула мне сверток с Анькой и сама устремилась к Марии Пришвиной. Отставив назад, словно заломив, земляные руки, мать прижалась к Насте грудью и снова малость всплакнула. Настя гладила ее плечи и тоже плакала. Я не люблю, когда разводят мокрень, и стал показывать проснувшейся Аньке ее владения. Девочка какое-то время раздумывала, стоит ли ей удариться в рев или потерпеть. А потом с любопытством начала осматривать участок.
– Господи, как я рада… – овладев собой, сказала мать. – В кои-то веки в нашей семье прибыло. А то все убываем и убываем. Совсем мало нас, Пришвиных, осталось на этом свете… Ну, проходите в дом. Пока с дороги помоетесь, отдохнете, и обед будет готов. Настя, я покажу, где что.
– Надо воды погреть, – буркнул я, стараясь не развинтиться. Еще немного – и сам заплачу.
– У меня колонка работает, – обрадованно воскликнула мать. – Водопровод в порядке, газ подключили три дня назад. Обещали скоро и плиту привезти.
Настя пошла в ванную и долго отдраивала от дорожной пыли Аньку. Плач и визг разносились по всему дому, вызывая у моей матери неудержимую улыбку. Я в это время помогал ей на кухне.
Вымытая дочка утомилась от рева и клевала носом. Настя понесла ее в Сельмину комнату – мы уже переименовали ее в детскую. Я успел перетащить туда единственную хорошую кровать и знаменитую пришвинскую колыбель, уцелевшую не пойми как, постелил свежее белье. У матери – вот чудо-то! – нашлись кое-какие детские вещички. Так что Анькина постелька была организована по всем правилам.
Затем мылась Настя. Я же вскрыл гербастые коробки, увиденные в кладовке. До сих пор мать не трогала эти подарки кедринского наместника – меня ждала или еще кого из детей. Там была и тушенка, и сгущенка, и крупа разная. Даже настоечка имелась, «Кедровый ручей», и икра к ней лососевая. На поед и на загул…
Женушка моя вышла в коридор распаренная, раскрасневшаяся, благодушная. Настала моя очередь отмачивать и сдирать с себя вековые наслоения. Я впервые за год забрался в ванну, кинул кубик хвойного экстракта и сибаритствовал целых полчаса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151