Лесник мало-помалу взбодрился, повеселел. Кнутом стал домахивать, и лошаденка его снулая припустила.
– Командир – поперек себя шире, пузо бочонком, только на девок буркал да самогонку вынюхивал. Фельдъебель ихний – усы до колен, на вид грозен, а солдат так и не смог к Горе погнать. Жуть на них напала великая: коленки тряслись, как у пацанят сопливых, кто плакал навзрыд, кто обделался – срамота, да и только. Покричали, затворами поляз-гали да и утекли в Дутов, на рысях унеслись – будто и не было вовсе. А больше из города никто не приезжал. Вот до сих пор и нет управы на чертей ентих…
При виде верхушки Горы, которая показалась над лесом, возница замолк, а еще через минуту пробубнил, что дальше не поедет – хоть режь и не нужны ему наши деньги и вообще ничего не нужно. «Тпррру!» – натянул поводья. Лошадка стала.
Мы слезли с подводы и пошли пешком. Гора была похожа на огромный муравейник – как если бы муравьи обшили его досками и покрасили в коричневый цвет. Над ней вился бурый дымок, и все явственней мы чувствовали запах – сладковатый, отдающий паром. Когда отец принюхался, на лице его появилось странное выражение, как будто все это он уже знает, видел и тщетно надеялся позабыть навсегда.
Я обернулся, в последний раз глянув на дюжину убитых охранников-нгомбо, пошагал вслед за отцом и вдруг понял: что-то не так. Остановился, посмотрел снова и глазам своим не поверил: червяков не было и в помине – мертвецы как мертвецы, пулями посеченные. Не хуже и не лучше прочих. Морок – не иначе…
Мы с натугой отворили тяжеленную медную дверь о пяти запорах. Была она наверняка откуда-то снята и притащена сюда – позеленевшая от старости, изукрашенная причудливым растительным узором, вот только вместо стволов древесных были изображены змеиные тулова. А за дверью открылась галерея, освещенная наляпанными по потолку фосфоресцирующими пятнами. Их зеленое свечение делало ее похожей на подземную фабрику боевых грибов. Есть такая у фаньских и-чу…
Галерея эта медленно закруглялась, спиралью поднимаясь к вершине Горы. Очень скоро мы обнаружили живность. Много живности – даже слишком. Огромные пауки, каких я доселе видел лишь в Каменском краеведческом музее – в отделе чудовищ. Чучела поставлял туда лучший губернский таксидермист старый и-чу Сулеймен Тагаев.
Самые крупные пауки были размером с кулак, но мух не наблюдалось. Черно-серые твари сидели на светящемся потолке и внимательно смотрели на нас десятками круглых глаз-бусинок. Порой кто-нибудь отцеплялся от потолка и, выпустив нить, стремительно бросался вниз, прямо нам на головы. Первых двух я разнес на лету, и нас с отцом с ног до головы забрызгало пахучей беловатой дрянью. Хорошо хоть она оказалась неядовитой – не то что у ярцевских рыбокрыс.
Однако в третий раз я промазал. И тут стало ясно, что пауки не собирались накидываться на нас, они просто играли. У самой моей головы паук, напружив десять шипастых, волосатых лап, молниеносно затормозил; эластичная нить, сокращаясь, подбросила его вверх и тотчас начала втягиваться обратно в брюшко. Брюхо – так будет верней.
Больше я не стрелял. Пауки нас пугали, и это их забавляло. А смерть от пули… Смерть для них, похоже, не существовала.
Отец прихрамывал, шел, опираясь на дробовик, и отставал от меня. Но едва я останавливался, чтобы подождать, он раздраженно махал рукой, мол, давай-давай, жми! И я шагал дальше. Отец не смотрел на потолок, на пауков этих треклятых, он вроде бы даже не заметил моей стрельбы. Он глядел под ноги, он очень устал, он вспотел, он шел, стиснув зубы, он должен был дойти, и не было для него сейчас ничего важнее.
Отец состарился как-то внезапно – по сути, за один год. Еще перед Зеленой Лавиной ему давали не больше пятидесяти, а сейчас он выглядел на все семьдесят, причем на хреновые семьдесят, семьдесят – из последних сил. По весне он добровольно (по крайней мере, других версий я не слышал) сложил с себя обязанности кедринского Воеводы, передав полномочия Никодиму Ершову, и теперь являлся частным лицом – уважаемым пожилым и-чу, но не более.
Я продолжал служить, медленно – по сравнению с моими одногодками – взбираясь по служебной лестнице. И к сегодняшнему дню был всего лишь старшим ловцом. Честно признаюсь, меня не прельщали руководящие посты; больше всего на свете я хотел быть вольным стрелком, одиноким волком и почти преуспел в этом. Правда, порой нет-нет да и шевелилась обида: «не замечают заслуг», «не признали», «нарочно тормозят», «не любят Пришвиных»… Что думал отец о моей черепашьей карьере, не знаю. Мы не говорили с ним об этом. Своего рода семейное табу.
Коридор Горы был на удивление чист – ни мусора, свойственного человеческому жилью, ни природного сора, что заносят ветер или звери. Можно подумать, здешние пауки питались не только крысами и тараканами, но и пылью, консервными банками и прошлогодней листвой. Не верилось, что нгомбо каждый день устраивают влажную уборку.
Покрашенные в коричневый цвет дощатые стены без окон и дверей плавно поворачивали, закручивая очередной поворот. Я сбился со счета. Сколоченный из таких же еловых досок пол поднимался вверх, так что мы непрерывно взбирались в гору. Бедный отец… Помощи он не принял. Когда я ее предложил, он ответил таким взглядом, что едва не отсушил мне язык.
Отец все тяжелее дышал, все чаще вынужден был останавливаться, переводя дух, сгибая и разгибая костенеющую спину. Я не знал тогда, что он в одиночку борется с наложенным на него заклятием, спасая тем самым от него нашу семью. Каждый месяц оборачивался ему в год, и, если заклятие чернокрыла не будет снято, жить ему оставалось не больше трех лет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151