Они оттаивают, словно можжевеловая ветвь, принесенная с холода в тепло дома. Слыша твой голос, видя твою фигуру, вспоминая твои жесты…– О-о… Да ты хоть знаешь, о чем говоришь?! Впервые за все время в голосе женщины прозвучало неподдельное чувство. Затаенная, мучительная боль.Дрова в камине вспыхнули с неожиданной, противоестественной силой, и граф невольно дернулся, чтобы искры не попали на платье.– Знаю! – ответил он твердо. – И готов кровью подписаться под каждым своим словом. Я люблю и всегда буду любить тебя, дочь Хагена!– Глупец!Ярость была теперь в голосе женщины. Ярость, порожденная нечеловеческим страданием.– Ты говоришь, я прекрасна! Обещаешь любить меня вечно! Так взгляни, кого ты хочешь любить!С этими словами она рывком отбросила капюшон.И поднялась, встав так, чтобы свет от камина падал ей на лицо.Граф бросил взгляд и отшатнулся.Ее голову полностью закрывала безглазая маска из грубо выдубленной коричневой свиной кожи, такой толстой, что напоминала деревянную. Чудовищное забрало с двумя прорезанными овалами на месте ноздрей и рта было лишено отверстий для глаз и держалось посредством двух широких, перекрещенных на затылке ремней, наглухо притороченных к заскорузлой коже, было ясно: она никогда не снимает своего жуткого украшения.Марна захохотала.– Ты снова боишься, пуантенец. Боишься, хотя видишь перед собой всего лишь маску. Что же ты скажешь, когда узришь то, что скрывается под ней!Троцеро закусил губы. Он знал, что увидит то, что его воспаленный разум не сможет вместить в себя. Что ж, если это окажется свыше его сил, то лучше умереть так, встретив через двадцать зим свою любовь, чем медленно угасать в своем родовом поместье.– Ну, Фредегонда! Ну же, ну…Марна резким движением разорвала кожаные ремни на затылке, содрала маску и бросила ее в огонь.И Троцеро не мог не поразиться ее нечеловеческой силе. Сам он, пожалуй, несмотря на мускулистые руки, не смог бы вот так, шутя, снести пару ремней из толстой кожи, будто они сработаны из тонкого шелка.– Посмотри на меня, Троцеро Пуантенский, – прошептала она хрипло. – Посмотри на свою Мелани. Тебе нравится, что она сотворила с собой?!В алых отблесках очага изуродованное шрамами лицо ее казалось новой, еще более уродливой маской. Живого места не было на некогда атласной коже, которую поэты уподобляли тончайшему фарфору. Следы давних ожогов, язвы и рубцы… И даже глаза не жили на этом лице. Лишь сейчас Троцеро увидел, что очи его возлюбленной мертвы. Белые немигающие бельма.Она была слепа.– Мелани… – Он потряс головой, не в силах поверить тому, что видел перед собой, однако не отвел взгляда. Напротив, он всматривался в лицо ее с новой жадностью, точно надеялся под уродливой завесой шрамов различить ангельский лик былой возлюбленной, или прочесть в них карту дорог, по которым довелось ей странствовать.– Мелани, – повторил он чуть слышно.То, что было некогда ее губами, искривилось в презрительной усмешке. Зубы однако, оставались жемчужно-белыми, ровными, как он и помнил их, – и это делало ее улыбку особенно жуткой.– Да, Мелани, – подтвердила женщина, вновь накидывая капюшон. Он едва успел заметить, как много седины в ее волосах. – Теперь то, что осталось от Мелани, зовут Марной. И ты тоже называй меня так.– О, я не смогу!– Сможешь, – возразила она зло. – Еще как сможешь. И не вздумай жалеть меня, слышишь?!– Я не знаю…Весь во власти противоречивых чувств, граф сам не знал, что думает и что говорит. Вопросы рвались у него с языка – но он не решался раскрыть рта. Жалость боролась с отвращением. Любопытство – со страхом, ибо он боялся того, что мог услышать от женщины, которая не была больше Мелани. Он боялся ее саму.– Я не знаю, что и думать. Но я все равно…– Нет! – Она не дала ему договорить, и голос ее сорвался на крик. – Нет! Не смей говорить, что любишь меня. Или ты пожалеешь об этом!– Да уж, пожалуй, – грустно промолвил Троцеро, смотря в огонь, где языки пламени пожирали жуткую личину.– По правде говоря, не прошло и дня за эти двадцать зим, чтобы я не жалел об этом. Но так уж, видно, судил мне Митра.Он развел руками, но неловко оборвал свой жест, вспомнив внезапно, что женщина перед ним слепа и не может видеть его. Чтобы скрыть смущение, он спросил невпопад:– Но ты, должно быть, устала с дороги. Может быть, вина? Или подкрепиться немного?Марна покачала головой. – Мне ничего не нужно, Троцеро. И тебе лучше бы не видеть, как я ем и пью.Она криво усмехнулась.Он вспомнил невольно, что ему показалось мельком, будто у нее не хватает лоскута кожи на левой щеке, и его передернуло.– Спроси лучше о чем-нибудь. Я же вижу, ты хочешь узнать, как все это произошло.Слово «вижу» прозвучало особенно дико в ее устах. Троцеро умоляюще взглянул на бывшую свою возлюбленную в нелепой надежде, что все это лишь шутка, дурной сон, который вот-вот кончится. И она вернется к нему, нежная и прекрасная, как прежде.Но он знал, что это невозможно. И куда больше пугали его шрамы не явные, обезобразившие ее лицо, но те, что, он чувствовал, испещрили ее душу.– Марна!Он точно попробовал это имя на язык и, к удивлению своему, обнаружил, что ему куда легче называть ее именно так. Это создавало некую дистанцию между ними. Притупляло боль в груди, от которой готово было разорваться его сердце.Он спросил первое, что пришло в голову.– Но ты же… Как же ты добралась сюда одна?– Свет не без добрых людей. Любой готов помочь слепой жрице за благословение. – Она хмыкнула. – Жаль, они не знают, что благословение мое хуже проклятия.Про себя Марна подумала с усмешкой, что сказал бы верный, прямодушный Троцеро, если бы увидел, кто принес ее во дворец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166