— Рена, — тихо проговорил он, — я и так уже на пределе сил. Вы же не хотите совсем меня доконать. Но плечи ее затряслись еще сильнее.
— Я вас прошу, не надо…
— Да я вовсе не плачу, — сквозь смех с трудом проговорила она. — Я ничего не могу с собой поделать, но мне ужасно смешно! Подумать только — меня за эти несколько дней унижали и оскорбляли больше, чем за всю мою жизнь, и тем не менее, когда я сейчас вспоминаю об этом, мне становится страшно смешно.
— Так вы что — смеетесь! — не веря своим ушам, спросил он.
— Ну да, меня просто разбирает смех.
— Что-то я ничего не понимаю — ровным счетом ничего.
— Неужели вы не видите? На протяжении всей моей жизни, насколько я только могу себя помнить, все у меня было чинно и пристойно — даже мое учительство. Нет, особенно учительство. А теперь поглядите, до чего я дошла!
— Вы выпили слишком много вина, вот и все, — вздохнул он. — А утром вы будете только брюзжать и ворчать.
— Так вот вы меня кем считаете — брюзгой?
— Вовсе нет. Но утром вы обязательно в нее превратитесь.
Он чувствовал огромное облегчение. Проведя кончиками пальцев по влажным волосам на ее виске, он добавил:
— И у вас будет чертовски болеть голова.
— Ну и пусть, Мэтью, мне сейчас все равно. — Она перевернулась на спину и посмотрела ему прямо в лицо. — Я совсем не та, какой всегда себе казалась.
Глаза ее блестели в лунном свете, влажные губы полураскрылись. А сорочка была такой тонкой, что он мог ощущать тепло ее тела. Она чуть ли не предлагала ему себя.
Нет, все дело в проклятом вине, затуманившем ему голову до такой степени, что ему стало казаться, будто она похожа на всех других женщин, которых он знал, и будто он может вкусить сладкий плод, а потом сразу выбросить ее из головы. Но он прекрасно понимал, к чему это может привести. Она — как та цепь с ядром на ноге каторжника, хотя и сама пока этого не сознает, — не успеешь оглянуться, как повиснет на тебе, и никуда от нее не денешься.
— Вы говорите, вы не та, что раньше. А на самом деле вы просто пьяны, Рена.
— Вот как?
— Именно так. Человеку никогда не стоит пить, если он сильно устал — как вы, например.
— А к вам это разве не относится?
— Я привык к этому. Меня и неразбавленное виски не берет.
— А я до этого ничего крепче кофе никогда не пила.
— Я догадался.
— Вы считаете меня совсем глупой, правда?
— Нет, я считаю вас чертовски привлекательной — и пьяной. И если вы сейчас же не повернетесь на бок, может случиться нечто вовсе для вас нежелательное. А потом, когда пройдет похмелье и в голове у вас прояснится, вы станете от меня ожидать, что я поступлю «как джентльмен». Но оседлая жизнь не для меня.
— Да, вы игрок, — посерьезнев, проговорила она.
— Игрок-то игрок, но на руках у меня сейчас плохие карты. При таком раскладе любой спасовал бы.
Он положил руку ей на плечо и мягко, но решительно отодвинул от себя.
— Ну вот, а теперь засыпайте, — и он укрыл ее простыней до самого подбородка.
— Спокойной ночи, Мэтью Маккриди, — сонно пробормотала она.
— Спокойной ночи, Рена.
Теперь наступила его очередь лежать с широко раскрытыми глазами. Да, видно, он теряет былую хватку. В прежние времена — и, надо сказать, не так уж давно — совесть во всех его поступках играла далеко не главную роль. А вот сейчас, когда Верена Хауард была готова ему отдаться, он спасовал, зная, что в противном случае утром не смог бы смотреть ей в глаза.
— Пошел, Джейк! Давай, Ворон! — покрикивал Эдуардо.
Сплетенный из кожи кнут щелкал над спинами двух мулов — рыжевато-коричневого и черного, и было сразу видно, что оба они далеко уже не в лучшей форме. Джейк был низкоросл, с выпирающими широкими ребрами, с тонкими, как спицы, ногами. Ворон был повыше, и его шерсть лоснилась, как иссиня-черное оперение ворона, чем, очевидно, и объяснялась его кличка.
Расшатанная повозка наехала на трухлявый пень, и Верена, схватившись за голову, застонала. Она и в самом деле страдала от похмелья, а сваренный Сарой Брассфилд крепкий кофе только сделал ее зеленой, как трава, росшая кустиками во дворе у туалета. Когда же Сет Брассфилд предложил ей «хлебнуть чего-нибудь для опохмелки», она с отвращением отказалась, и без того мучаясь от последствий слишком обильных возлияний.
Мэтт искренне ей сочувствовал. Проживи он хоть сто лет, все равно ему никогда не забыть свой собственный горький опыт, когда он, совсем еще желторотый пятнадцатилетний мальчишка, пытался залить бутылкой теннессийского виски страшную память о том, как на его глазах разнесло на мелкие части голову человека. На следующее утро ему пришлось чуть ли не ползти на перекличку, и звуки растреклятой сигнальной трубы отдавались у него в ушах мучительной болью. Еще долго после этого он воздерживался от спиртных напитков.
— Может быть, хотите прилечь? — спросил он.
— Я чувствую себя, как будто мне наступает конец.
— Потерпите, вам станет легче.
— Мне даже глаза открыть больно.
— Это все вчерашняя вторая кружка вина, — проговорил он. — Миссис Брассфилд дала нам в дорогу одеяло — можете его свернуть, и будет вам подушка.
— Не надо.
Поморщившись, она бросила недовольный взгляд на спину Эдуардо и пробормотала:
— Кажется, мы не пропустили еще ни одной рытвины или колдобины.
— Да, дорога неважная, — согласился Мэтт.
Снова раздалось щелканье кнута, и Верену всю передернуло.
— Сколько еще до Колумбуса? — уныло спросила она.
— Думаю, мы проехали мили две.
— Разве я так задавала вопрос?
— Ну, если б вы были птицей, то вам бы оставалось, наверно, миль шесть полета. А так, по этой дороге, даже не берусь сказать.
— Сколько буду жить, никогда не возьму в рот спиртного, — решительно заявила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108