Для меня это не новинка.
— После перерыва лишний полет не помеха.
— Ну смотрите, вам видней, — он пожал плечами, и я уловил в его голосе нотки недовольства. Хотя торопливость в учебных полетах не мое правило, я был уверен, что он в паре на боевом самолете слетает хорошо. К тому же формально он имеет право выполнять такое упражнение без провозных полетов.
— Ладно, — согласился я. — Только ты взлетай первым, я пойду ведомым, а в воздухе перестроимся.
Захарьев держался ведомым так, словно у него не было никакого перерыва.
Набрали высоту пять тысяч метров. Для тренировки Захарьев перешел справа налево. Зеленый огонек на правом крыле его самолета горел ярко и был похож на небесную звезду.
Мы сделали большой круг над аэродромом, Захарьев снова перестроился направо. В небе по-прежнему сияли звезды, внизу пятнышками света маячили города и села. Прежде чем взять курс на аэродром, я взглянул на приборы: высота — шесть километров, скорость — пятьсот. Взгляд в небо. Все нормально. Красный огонек устойчиво плывет рядом с правым крылом моего самолета, на конце которого сияет зеленый. И только я хотел передать ведомому, чтобы приготовился сделать разворот влево, как красный огонек метнулся на меня. Даже быстрая профессиональная реакция на внешние факторы не помогла мне среагировать на это. Подо мной раздался скрежет, а над головой что-то блеснуло. Сознание успело только отметить, что это похоже на разрыв зенитного снаряда…
Очнулся, почувствовав что-то густое и холодное. Такое со мной уже было в воздушном бою над Берлином, когда я атаковал фашистский реактивный истребитель-бомбардировщик. Волна взрыва оглушила меня. Но почему обдало холодом, а не жаром? Я мыслю, чувствую, — значит, жив? Я вижу «Араду». Из нее валит густой дым. Но почему меня обдувает холодом? Оказывается, взрывом сорвало фонарь. И сейчас такое же положение. Только теперь перед собой я вижу не фашистскую «Араду», а огни большого города, который тут же исчезает, и вместо него появляются сияющие звезды. Что же случилось? Бессилие напугало меня. Я весь напружинился, и мысль воскресла. «Захарьев…»
Сознание четко отметило, что он летел правее меня. Упругий холодный воздух, обдувающий голову, вернул меня к действительности. Вижу, что мой истребитель неуправляем и крутится в ночном небе. Двигатель работает на полных оборотах. Быстро беру управление, вывожу самолет в горизонтальный полет.
Хорошо, что резинка, приделанная мною к сектору газа, не дала турбине захлебнуться. Резинка не раз спасала мне жизнь. Смотрю на часы. В воздухе я нахожусь сорок три минуты. Скорей к себе, на аэродром. Но Захарьев! Где он? Что с ним? Запрашиваю по радио. Молчание.
Я над аэродромом. Посадка разрешена. Ставлю кран управления шасси на выпуск, но знакомого стука не слышу, зеленые сигнальные лампочки не горят. Предстоит посадка на металлическую полосу, приземление на живот, как говорят авиаторы. Это опасно. От трения металла об металл образуются искры, керосин может вспыхнуть. Пробую еще раз выпустить шасси. Безрезультатно. Призываю на помощь силу инерции. Увеличив скорость, резко беру ручку управления на себя. Загорелась зеленая лампочка. Левое колесо шасси вышло. А правое? Делаю вторую попытку силой снять стойку с замка, потом третью. Вторая зеленая лампочка так и не загорелась. Надо бы пройти над стартом, чтобы с земли сообщили, в каком положении находится шасси, но в баках мало горючего. А плюхаться на живот не хотелось. Ой как не хотелось!
А если сесть на одно левое колесо? Во время минувшей войны мне довелось делать это, самолет остался цел и невредим. Но это было летом. И садился я не на металл, а на грунтовый аэродром. И самолет был не реактивный. Сегодня безопаснее приземлиться правее полосы на снег с убранным шасси. Такая посадка не должна вызвать больших повреждений.
Каждый полет — риск. Хочет или не хочет этого летчик, но такова его профессия. Риск укрепляет его любовь к своему делу и закаляет волю. Опыт и интуиция — вот мои помощники и подсказчики, а колебание приносит вред, обессиливает человека, делает его безвольным и даже трусом. Я решительно убираю левую стойку и передаю на землю:
— Приземляюсь на живот правее металлической полосы. Освободите место посадки!
Несколько секунд руководитель полетов молчал, потом торопливо ответил:
— Вас понял. Полосу освобождаю.
Топливомер показывает, что керосин на исходе. Беру в расчет и посадку с остановленным двигателем. Ночью с неработающим мотором я садился в Монгольской степи во время боев на Халхин-Голе. И сейчас должен сесть. Будто прочитав эти мысли и проверяя мою ночную выучку, двигатель остановился, и тишина на какой-то миг оглушила меня.
— Срочно освободите правую сторону полосы, остановился двигатель! — передал я.
Аэродром внизу. Высота быстро падает. Левее огни посадочного «Т». Чтобы приземлиться рядом, мне нужно сделать два левых разворота. Ошибиться нельзя. Аэродром расположен на крутом берегу залива. Стоит немного не долететь до него — самолет врежется в каменную скалу, а при перелете — в насыпь шоссейной дороги. Надо иметь запас высоты. На последней прямой ее легко потерять скольжением.
На аэродроме полное молчание. Прожекторы погашены, бледными огоньками маячат фонари, обозначающие взлетно-посадочную полосу. По ним буду определять расстояние до земли.
Делаю последний разворот и, видя, что будет небольшой перелет, перевожу самолет в скольжение. Сейчас мы с машиной — единое целое. Я как бы растворился в ней, а она во мне.
На посадке у летчика чутье опережает мысль, его действия от длительной тренировки становятся рефлекторными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111