Его жена с сыном уехала к родным. Он остался один. А квартира двухкомнатная. Одну он уступил нам с Галей.
Когда мы открыли дверь в кабинет-спальню, там на диване сидели Галя и какая-то незнакомая мне женщина. Я весело поздоровался. К моему удивлению, Домов как-то странно застыл, а точнее, остолбенел, и его правое ухо нервно задергалось. Наконец и я узнал в незнакомке Шуру, его первую жену. Ее взгляд пронзил Домова. Этот взгляд был, наверно, таким же, как 22 июня 1941 года. Сколько раз этот взгляд снился ему и терзал душу! И вот все повторилось. Только сейчас Шура была не в голубом платье, а в светлом костюме. Пока мы в растерянности стояли, она раньше всех опомнилась и деланно-любезно, словно хозяйка дома, пригласила:
— Входите, пожалуйста. Мы вас давно ждем, — и спокойно поднялась с дивана. Галя, словно ей кто-то властно скомандовал, тревожно вскочила. Она была ниже Шуры и рядом с ней выглядела совсем девочкой. Домов, не зная, как себя вести, медленно приближался к женщинам. Но Шура пришла на помощь и, кивнув на Галю, пояснила:
— Я ей многое рассказала о себе, а она мне о ваших семейных делах, — Шура сначала обняла и поцеловала Домова, потом меня, отступила на шаг, окинула нас обоих оценивающим взглядом. — Я рада за вас, за ваши боевые дела и за вашу счастливую семейную жизнь.
Шура говорила спокойно, но в этом спокойствии проскальзывали нотки тревоги и глубокого горя. Минувшая война, видимо, крепко жила в ее сердце, Галя не выдержала и со слезами на глазах кинулась к мужу:
— Костя, дорогой мой…
Много написано про любовный треугольник. И вот он, этот треугольник, изуродованный войной, смешанный с трагедией. На спинке дивана лежали две дамские сумочки и два букета. Букеты из красных тюльпанов и ландышей. Мое внимание привлекли волосы Шуры. Раньше они у нее были черными. Почему она их покрасила? Где она была эти пять лет? В концлагере? Или работала разведчицей в тылу врага? Она ведь знает немецкий язык. Многие женщины с годами теряют красоту, но лет до сорока по-своему становятся лучше, нежнее и женственнее. Шура явно состарилась. На круглом лице появились морщины. Губы заметно увяли. Сколько горя, страданий и страха надо пережить, чтобы так измениться! А ведь она ровесница Домахе.
Галя с мужем тоже глядели на Шуру.
— Изучаете меня? — с тяжелым вздохом спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Что, сильно «похорошела»?
— Не надо, — попросил Домов, но она словно не слышала его.
— Видимо, есть доля правды в народной поговорке: все, что ни делается, — к лучшему, — сказала Шура и резким жестом взяла букет тюльпанов. Он в моих глазах мелькнул, как огненная трасса в воздухе. Она разделила букет на три части, одну оставила у себя, остальные подарила Косте и мне: — Это в честь нашей Победы. Красный цвет — цвет борьбы. А мы ведь с вами солдаты.
— Так откуда ты? — не выдержал Домов. — Я считал тебя погибшей.
— И, может быть, хорошо сделал. Я уже третий год замужем за немцем. Я и муж стали партийными работниками. И столько у нас дел, что порой и спим на работе. У меня служебный деловой разговор вошел в привычку. Муж мой был фашистом, а стал коммунистом.
…Наши разведчики выдали Шуре паспорт на имя жены погибшего немецкого офицера и послали в Минск. Оттуда она уехала в Варшаву, устроилась на работу машинисткой на железнодорожной станции, с которой отправлялись поезда на восточный фронт. Здесь она и познакомилась с фашистским полковником. Весной 1943 года его перевели в группу армий «Центр» под Курск. Он просил Шуру, чтобы она поехала с ним. Наши разведчики через своих связных дали на это согласие. Там он устроил Шуру в штаб.
— Полковник — сын рабочего, токаря, — пояснила она. — Это помогло мне повлиять на него. Да он и сам после Курской битвы начал поговаривать, что войну Германия уже проиграла, что Гитлер — авантюрист. Однажды я сообщила ему, что служу в советской разведке. Он хотел меня застрелить, но я крикнула: «Какой же ты сын токаря? Ты холуй Гитлера!» — и плюнула ему в лицо. Мой плевок оглушил его. Он больше месяца не владел собой. Врач ежедневно по нескольку раз навещал его. Я опасалась, что он может в таком состояния проговориться, что я советский агент, поэтому не отходила от него. Ухаживала, как за ребенком. А когда он опомнился, пришел в себя, то спросил: «Неужели мои тридцать пять лет прожиты зря?» Нет, говорю, ты много уже поработал для Советской Армии. Все секреты, которые ты мне рассказывал, я передавала своим. Теперь настала пора тебе сознательно поработать на народ, на рабочий класс Германии, к которому принадлежал и твой отец. Вскоре мы поженились.
— А потом, после капитуляции Германии? — воскликнул Домов.
— Жили в английской зоне оккупации. Там почти трехмиллионная фашистская армия не была распущена. Американцы и англичане думали натравить ее на нас. Мы, как могли, мешали этому. А потом тайно перебрались в Восточную Германию.
Исповедь Шуры как бы приглушила у Домова внутренние переживания, которые хотя и потеряли былую остроту, но часто давали о себе знать. Он считал, что она погибла, и видел в этом долю своей вины. И теперь был рад за Шуру, за ее тяжелый подвиг разведчицы, за самого себя, за Галю… Он расчувствовался и воскликнул:
— Какая ты молодчина!
Шура торопилась. Они с мужем ехали на юг, к Черному морю.
— У меня сердце стало пошаливать. Сплю плохо. Ведь я фактически непрерывно воюю с сорок первого. И сейчас у нас, в Германии, идет идеологическая война, — Шура встала с дивана, — Извините, мне пора идти.
Мы проводили Шуру до электрички, после этого Домов с Галей ушли на квартиру, а я направился в столовую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111