— Твой друг очень прям и упрям. На конференции при начальстве ляпнул, что Як-пятиадцатый и МиГ-девятый не боевые машины, а бутафория.
— Но он же прав. На них нет оружия, пилотаж ограничен, а воздушная акробатика истребителю необходима.
— Я смотрю, вы одного поля ягодки, — заключил Акуленко. — И ты навострился проделать, что вытворял Домаха. Только с моего разрешения. А ведь прекрасно знал, что и не имею права благословить тебя на это. И теперь не разрешаю лететь через твое Прокофьево, лети по старому маршруту. Это тебе наказание за недисциплинированность твоего друга.
Я не ожидал, что так обернется дело. Что это? Наказание? Дисциплинарное взыскание? Ни то ни другое. Хотел поговорить с Акуленко, но так был оглушен «наказанием», что, пока опомнился, тот уже далеко отошел от меня. «Ну что ж, для меня и этот маршрут будет проходить тоже по родным местам, только уже не детства, а юности и первых лет молодости», — успокаивал я себя.

5.
Обида на Акуленко прошла, когда я взлетел и чистое мартовское небо окунуло меня в деловую обстановку, смыв предполетные переживания. Первый этап маршрута — Городец. Видимость отличная. Отбуйствовал февраль, а март, вовсю прокладывая дорогу лету солнцем и утренними заморозками, сделал воздух чистым и прозрачным. Хотя Балахна была от меня в сорока километрах, она сразу напомнила о себе черными клубами дыма, взметнувшимися над горизонтом. Там вовсю трудилась на торфе Балахнинская электростанция. А внизу леса и леса.
Наконец впереди замаячил блеском церквей и темной полосой высоченного, почти отвесного левого берега Волги Городец. Он старше Горького и почти ровесник Москвы. В дореволюционном Городце было десять церквей, двенадцать молельных домов и Федоровский монастырь, хотя насчитывалось всего шесть с небольшим тысяч жителей. Когда-то он являлся центром раскольников, масса которых проживала в скитах Керженских лесов. Городецкие старообрядцы были связаны с московским центром раскольников, который находился на Рогожской заставе. Недаром в старину пели:
Что решили на Рогоже,
То решили в Городце,
Что решили в Городце,
То решили в Керженце.
Подлетев ближе к городу, я, к своему удивлению, не увидел высоченной колокольни Федоровского монастыря, в котором умер Александр Невский. «Неужели снесли? — подумал я. — А зря. Такая старина — это связующее звено настоящего с прошлым, как и орден Александра Невского, которым я награжден». Город рядом. Все внимание обращаю на южную окраину Городца, где находится школа, в которой я учился в пятом и шестом классах. Здание каменное, белое, двухэтажное. Стоит вблизи крутого берега Волги. Вот оно! Я даже разглядел южнее дугу крепостного вала, построенного еще во второй половине двенадцатого века для защиты от монголо-татарского нашествия. Это единственный памятник того лихолетья. Вал, заросший соснами, походил с неба на своеобразный зеленый пояс.
Вспомнилась первая поездка в город. Была зима. Холодно. Мать, собираясь на базар, одела меня тепло: валенки, полушубок, на голове кроме овчинного малахая шерстяная шаль. Это были годы разгара нэпа. Базар ломился от изобилия разных товаров и всякой живности. Мое внимание привлекли городецкие и семеновские игрушки. Я, раскрыв рот, до того увлекся, что не почувствовал, как с головы сползла шаль. Когда заметил, шали не было. Мать заохала, запричитала, а я заплакал. Для нас это было большой потерей. И все же шаль нашлась. Какой-то добрый человек повесил ее у доски объявлений при выходе с базара. Помню, мать на радостях купила мне городецкий пряник.
Крепче взяв управление машиной, нацелил ее на школу, решив поприветствовать ее по-авиационному. Пока разгонял скорость самолета, бросил взгляд на северную окраину, где находился детдом и где я жил, когда учился в Городце. Сразу же вспомнил песенку, которую пели старшие детдомовцы о времени беспризорничества:
Меня били, колотили
В три ножа, в четыре гири.
Я и то не унывал —
Финский ножик вынимал…
И снова взгляд на школу. Она уже близко. Высота минимально допустимая. Мне даже показалось, что я уже дышу родным воздухом. Надо выводить «як», а то можно и «поцеловаться» с крышей. Перевожу машину вверх. Она послушно вписывается в полукруг и уходит ввысь. Делаю две восходящие бочки и, перевалившись через крыло, снова пикирую на двухэтажное белое здание, делаю иммельман и, оказавшись на курсе, каким подошел к Городцу, прощально машу крылом.
Смотрю на часы. Прошло всего десять минут, а впереди уже виднеется Балахна. Повернул голову назад. Городец отдалялся от меня, уменьшаясь в размерах, и казался совсем маленьким. Памятен он мне еще и первой получкой, заработанной весной 1931 года, когда я плавал матросом, ходил с рейкой по берегам Волги, переплывал ее на лодке и ручным лотом измерял глубины. Тогда активно велись исследования для сооружения на Волге каскада будущих гидроэлектростанций. Сейчас я летел над участком реки, которую измерил вдоль и поперек, изучил ее глубины и затоны, устья рек и речушек, впадающих в Волгу.
Еще мысленно не расстался с Городцом, а передо мной уже выросла Балахна — город бумажников и энергетиков. Здесь осенью 1931 года я работал на лесозаводе и вступил в комсомол. Отсюда в день своего рождения добровольцем ушел в Красную Армию. В тот день кончилась моя беззаботная юность и началась пора зрелости и мужания. Вместе с группой призывников я был направлен в отдельный кавалерийский эскадрон 17-й стрелковой дивизии. Шагая от райвоенкомата до вокзала, мы во все горло пели:
Мы красная кавалерия, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ…
От Городца до Горького летел всего шесть минут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111