1
"...В начале пятого утра во вторник 22 июля 1980 года вместе с
первыми лучами солнца, позолотившими неповторимые купола кремлевских
храмов, Бен воскликнул: "Вперед, мальчики!" Двадцать девять израильских
коммандос, тайно прибывших в Советский Союз под видом туристов из Парижа,
в короткой отчаянной схватке овладели корпусом "В" в олимпийской деревне и
захватили семьсот заложников.
Бен решительно отверг помощь и, даже не покривившись, одним движением
оторвал фалангу указательного пальца на левой руке, почти откушенную в
рукопашной русским чекистом с монголоидным лицом (его труп все еще
перекрывал лестницу, ведущую наверх), и быстро перевязал рану. "А теперь,
мальчики, устроим им варфоломеевскую ночь, если они будут несговорчивы!"
Ледяной вихрь с Бродвея дохнул в лицо колкой снежной крупкой и едким
зловонием выхлопных газов. Занавеска, взлетев чуть не до потолка, птицей
ринулась вниз. Моя титаническая работа по закупорке старого
двухполовинчатого окна, сквозь сантиметровые щели которого мороз и ветер
свободно проникали в номер нью-йоркской гостиницы "Пикадилли", пошла
прахом.
Я отбросил в сторону книгу, выбрался из-под тонкого летнего одеяла и,
проклиная на чем свет стоит энергетический кризис, заставляющий хозяев
экономить на здоровье жильцов, и самих хозяев, не додумавшихся до самого
элементарного - законопатить или заклеить щели, открыл замки чемодана,
извлек оттуда шерстяной тренировочный костюм, лыжную шапочку и поспешно
натянул все это на себя. Какое-то время решал, надевать или нет кожаные
перчатки: пальцы так мерзли, что книжка вываливалась из рук. "Нет, это уже
свинство, - обозлился я. - Драть за паршивый номер, единственное теплое
место в котором - тесный туалет, полтинник, да еще делать вид, что они
тебя осчастливили!"
Но в конце концов оставил перчатки в покое.
Шел третий час ночи, минуло не менее часа со времени приезда в
Нью-Йорк, но глаз я так и не сомкнул, хотя минувший день легким никак не
назовешь. Сначала самолет задержали в Москве из-за погоды, и долго
довелось неприкаянно толкаться по пассажирскому залу в старом Шереметьево
(новое здание международного аэропорта виднелось вдали огромным темным
кубом - его должны были "попробовать" олимпийцы, что съедутся в Москву
летом...), не слишком-то приспособленном для длительного пребывания в нем.
Затем, после многочасового перелета через океан, Ил-62, выполнявший рейс
SU-315, арестовали в аэропорту имени Кеннеди в Нью-Йорке: самолет загнали
в дальний угол, окружили сворой желто-красных автомобилей, за опущенными
стеклами которых сидели дюжие полицейские в темных очках и не спуская глаз
наблюдали за нами. Кто его знает, чем бы эта история закончилась! Но у
наших пилотов, прекрасно знавших местные нравы, истощилось терпение, и они
задумали улететь в Вашингтон, где, по имевшимся сведениям, антисоветская
истерия пока не затуманила головы окончательно. Само по себе простое
решение выполнить было не так-то просто, ибо улететь из аэропорта, где
каждые тридцать секунд садится или взмывает лайнер, без диспетчерского
обеспечения, штука, скажем прямо, не только рискованная, но и смертельно
опасная. В те дни февраля 1980 года никто не мог поручиться, как далеко
зайдут американцы в очередной провокации.
Ил-62, едва не наезжая на полицейские "форды", двинулся к взлетной
полосе. В салоне установилась тишина, буквально ощутимая в реве набиравших
мощь двигателей. Я мельком оглянулся на пассажиров: одних я знал давно -
по прежним журналистским скитаниям по миру или по спорту в далекие
времена, когда нас объединяла сборная СССР, другие были незнакомы, но все
мы были советскими людьми, волею судьбы сплоченными опасностью под хрупкой
вибрирующей "крышей" самолета.
Нам оставалось ждать.
Ил-62 уже ревел турбинами на взлетной полосе, когда последний
полицейский "форд" свернул с нашего пути. Как хотелось бы узнать, что
происходило в диспетчерской, в круглой стеклянной башне, возвышавшейся
там, где остался аэропорт имени Кеннеди, где ждал меня Дик Грегори, где
увядали гвоздики, - я был уверен, что если цветы, то непременно гвоздики,
которые Наташка увезет с собой в квартиру на седьмом этаже в советской
колонии в нью-йоркском пригороде Ривердейл...
Сердце сжалось в дурном предчувствии, как тогда, в семидесятом, когда
мы возвращались из Мехико-сити после чемпионата мира по футболу и в
Гандере, где наш самолет должен был заправляться, испортилась погода -
такое на Ньюфаундленде случается нередко, а ближайший аэродром находился
тысячи за полторы, горючее же было на исходе. Наверное, каждый, кто много
летает, испытал это чувство неуверенности и необъяснимой нервозности: тебя
то в жар, то в ледяной холод бросает, и ты начинаешь вспоминать все, что с
тобой случалось прежде.
Но приходит спокойствие и какая-то отрешенность. Ты углубляешься в
себя, и вдруг ярко, словно только об этом и думал, видишь перед глазами
свой маленький мир - письменный стол в углу кабинета, пастельно-синюю
глущенковскую осеннюю аллею с двумя легкими размытыми фигурами - она висит
низко над столом, почти на уровне глаз, и ты всегда останавливал на ней
взгляд, когда строка не ложилась к строке. Ты знаешь: чем дольше смотришь
на эту картину, даже скорее набросок, этюд мастера, хотевшего запечатлеть
что-то на память, да так и не вернувшегося к нему, тем покойнее становится
на душе, исчезает ощущение пустоты и рождается что-то, заставляющее тебя
облегченно улыбнуться или по крайней мере прийти в нормальное расположение
духа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38