— Пожалуйте, дорогие женщины! Путь к свободе и счастью для вас открыт!
Резвый конь его, играя, бил копытами, глаза Насим-джана сверкали, весь он был воплощением молодости, красоты, гордой силы.
— Спасибо вам, дорогой сосед! — сказала Фируза из-под паранджи.— Пусть и вам будет открыт путь к успеху!
— Благодарю! — Насим-джан держал руку у виска, пока не прошли вперед женщины.
Анбари Ашк все это видела. Она заметила красоту и гордую посадку Насим-джана и сказала про себя: «Вот если бы милой моей Хамрохон достался такой муж!»
Не желая больше задерживаться, она прошла с женщинами мимо медресе Турсун-джана, потом повернула в сторону Нового базара. Мощная река демонстрантов текла по улице, направляясь к Регистану. Впереди каждой группы шли знаменосцы, начальники, музыканты играли на сурнаях и барабанах, кое-где молодежь танцевала. Пробираясь вдоль стен, Анбари Ашк наконец выбралась из толпы и направилась к кварталу Коп-лон, где жил теперь в конфискованном доме шейх-уль-ислама Ходжа Хасанбек.
А в это время Оим Шо сидела, свернувшись клубочком, в углу комнаты и листала книгу стихов Хафиза, горько вздыхая и вытирая слезы, непрерывно набегавшие на глаза. Снаружи, с большой улицы доносились звуки карнаев и гром барабанов, пение и крики школьников. Все обитатели дома, даже старуха — сестра ее мужа — вышли к воротам посмотреть на демонстрацию. В доме, кроме кухарки, работавшей на кухне, никого не было.
Ходжа Хасанбек встал в это утро рано, грубо толкнул Оим Шо и тоже заставил встать.
«О боже,— думала она,— исчезни ты поскорее, чтобы я и голоса твоего не слышала, и лица твоего не видела...»
Ходжа Хасанбек пошел к старшей жене, у нее позавтракал и, ничего не сказав, не приказав ничего, даже не пригрозив вопреки обыкновению, ушел.
«Хоть бы ты не вернулся, старая развалина!» — прошептала Оим Шо себе, листая Хафиза. Вдруг ей попалась газель, очень подходящая к ее настроению, и, позабыв обо всем, ош прочитала:
Сердце мучится тяжко. О, где исцеленье от мук?!
В одиночестве — сердце, в несчастье... О, где он, мой друг?!
Кто из смертных на солнце смотрел, не изведав тревог? Дай вина, виночерпий!.. Смирю свой жестокий недуг.
Я в колодце терпенья сгорел из-за свечки витой.
Где царь турок? О, где же Рустам?! Никого нет вокруг!
Мир — жесток. О, когда бы, аллах, на другой образец Человека и мир сотворил бы ты заново вдруг!
То ли от стихов Хафиза, то ли оттого, что вспомнила свое горе, она опять заплакала. В голове вновь пронеслись страшные мысли об избавлении. Она закрыла книгу, положила ее в нишу и стала молиться.
— Господи боже! — говорила она.— Я слаба, у меня нет сил, я не могу создать другой мир и переделать человека. Так прости же мне грех мой, если я поступлю против твоей воли...
— Нет, бог не простит! — сказала, неожиданно войдя в комнату, тетушка Анбар.
Увидев ее, Оим Шо опустилась на пол.
— Не сон ли это? — сказала она.— Тетушка Анбар?! Обнявшись, они заплакали, засмеялись, поцеловались
— Какой это грех ты просишь бога простить тебе? Что случилось? — спросила Анбар.
— Мне тяжко, и выхода у меня нет,— сказала Оим Шо.— Этот дом, эта комната — моя темная могила. А старик этот — сам грозный Азраил! Полтора месяца сердце мое кровью обливается... Каждую ночь рядом со мной холодный див, мучает меня, царапает, кусает, давит и, ничего не добившись, ослабев, падает и храпит... Я до того дошла, что, только он коснется меня пальцем, меня тошнит, я сжимаюсь и холодею... Куда бежать мне? Не лучше ли успокоиться под могильной плитой? Однажды в каком-то иранском журнале я прочитала стихи одного поэта:
Я — женщина, других грехов я за собой не знаю. И в наказание за то я — в саване живая.
Коль саван я сорву с себя, то заслужу проклятье. При жизни я погребена и тихо умираю.
Печальна женская судьба, чернее этой кожи! Хожу, вздыхаю день и ночь: «Какая доля злая»
Я женщиною рождена, лишь в этом я виновна, И вот зашита в саван я, погребена живая
Слушая эти стихи, Анбари Ашк прослезилась.
— Бедненькая моя, несчастная моя дочка! — сказала она, прижимая к груди Оим Шо.— Пусть смерти лучше ждет тот, кто тебя мучает! Нет, довольно! Теперь ты у нас расцветешь, как роза!..
— Говорят, что у большого горя голоса нет. Правда это. Кто услышит мое горе?
— Уже услышали! — сказала Анбар.— Слава богу, есть такие, что слышат чужое горе!
Она рассказала Оим Шо о своем разговоре с Фирузой и предложила ей сейчас же покинуть дом Хасанбека.
— Боже мой, но как же... как это сделать? Как вы вошли сюда, что эти ведьмы не видели вас? — засуетилась Оим Шо.
— Я вошла через калитку соседки... увидела, что старшая жена и сестра твоего мужа и еще кто-то с ними стоят под воротами и глазеют на демонстрацию, и не подошла к ним, а вошла в соседний двор. Соседка меня знает, она пропустила. Тем же путем мы и выберемся отсюда.
Стихи персидского поэта Мирзаде Эшки (1893—1924).
Оим Шо улыбнулась, и комнату словно озарил солнечный луч. Это была первая улыбка, появившаяся на ее губах в этом доме. Она вскочила с места, впопыхах собрала свои любимые платья, платки, взяла золотые украшения, связала все в узел и сказала:
— Идем! Надо выйти из дома, прежде чем появятся эти ведьмы! Анбари Ашк с удовольствием помогала ей собраться, вышла первая и
позвала:
— Идем!
Они взяли в передней свои паранджи и чашмбанды и тихо выскользнули во двор. Оим Шо даже не оглянулась на этот дом, куда она вошла второй женой. Как заключенный из тюрьмы, как спущенная с тетивы стрела, убегала она... Да, убегала! Руки и ноги ее похолодели, сердце сильно билось. «О господи! — говорила она себе.— Лишь бы нам выбраться подобру-поздорову!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123