Ничего удивительного. Они, должно быть, еще и недосаливают.
– Это чтобы сохранить ваше здоровье, – говорит она, качая головой. – Но я, право, не понимаю, почему бы вам на старости лет не скрасить жизнь кусочком масла. – Она пристально смотрит на меня. – У вас ведь не удален желчный пузырь, а?
– Нет.
Черты ее лица вновь смягчаются.
– Ну, тогда приятного аппетита, мистер Янковский. Включить телевизор?
– Не надо. Сейчас если что и показывают, то какую-нибудь ерунду, – отвечаю я.
– Абсолютно с вами согласна, – говорит она, поправляя одеяло у меня на ногах. – Если что понадобится, позвоните.
Когда она уходит, я решаю, что надо быть добрее. Вот только как бы себе об этом напоминать? Может, обвязать вокруг пальца кусочек салфетки, раз уж я не ношу с собой носового платка и раз уж у меня нет веревочки? Герои фильмов моей молодости именно так и поступали. Обвязывали вокруг пальца веревочку, чтобы запомнить.
Я тянусь за салфеткой и невольно бросаю взгляд на собственные пальцы. До чего же они узловатые и скрюченные, а кожа тонкая и вся в старческих пятнах – в точности как на моем морщинистом лице.
Мое лицо. Я отодвигаю овсянку и достаю карманное зеркальце. Должен был бы уже привыкнуть, но отчего-то все еще ожидаю увидеть там себя. Но вижу аппалачскую яблочную куклу, сморщенную и в пятнах, вижу отвисший подбородок, мешки под глазами и длинные вислые уши. Из пятнистого черепа нелепо торчат несколько пучков седых волос.
Я пытаюсь пригладить волосы рукой и буквально застываю, увидев, как моя постаревшая рука касается моей постаревшей головы. Приблизившись к зеркалу, широко распахиваю глаза и вглядываюсь внутрь, за одряхлевшую плоть.
Но ничего не выходит. Даже глядя прямо в помутневшие голубые глаза, я больше себя не узнаю. Когда же я перестал быть самим собой?
Мне до того противно, что и есть расхотелось. Я накрываю овсянку коричневой крышкой и с заметным трудом нащупываю пульт, управляющий кроватью. Нажимаю кнопку, опускающую изголовье – и переносной столик повисает надо мной, словно ястреб. Постойте-ка, где-то была кнопка, опускающая саму кровать. Отлично. Теперь я могу повернуться на бок, не задев этот чертов столик и не вывернув на себя овсянку. Не хотелось бы снова так опростоволоситься: с них станется счесть это вспышкой гнева и призвать доктора Рашид.
Итак, наконец изголовье вровень с кроватью, а кровать настолько низко, насколько позволяет рычаг. Теперь можно повернуться на бок и смотреть сквозь жалюзи на синее небо. Очень скоро на меня снисходит что-то вроде умиротворения.
Небо, небо – лишь оно не меняется.
ГЛАВА 9
Я предаюсь мечтам, глядя в небо сквозь распахнутую дверь вагона, и тут тормоза как заскрипят, а все вокруг как накренится! Я хватаюсь за неровный пол и, восстановив равновесие, приглаживаю волосы и зашнуровываю туфли. Должно быть, мы наконец доехали до Жолье.
Грубо сработанная дверь, скрипнув, открывается, и Кинко выбирается наружу. Он стоит, облокотившись о дверь вагона, и глядит на пейзаж, а Дамка крутится у его ног. После вчерашнего происшествия он не поднимает на меня взгляда. Признаться, и мне трудно взглянуть ему в глаза, но я при этом, несмотря на глубочайшее сочувствие – ведь он подвергся такому унижению! – еле сдерживаю смех. Когда поезд наконец останавливается и испускает свой обычный вздох, Кинко и Дамка соскакивают на насыпь и привычно несутся вприпрыжку.
А вокруг царит зловещая тишина. Хотя Передовой отряд и прибыл за добрых полчаса до нас, рабочие стоят и молчат. Ни тебе привычной суеты, ни грохота деревянных настилов, ни ругани, ни летающих мотков веревки, ни сбора в бригады.
Только и всего, что сотни растрепанных рабочих, таращащихся в недоумении на накренившиеся шатры другого цирка.
Он похож на город-призрак. Вот шапито, но толпы вокруг нет. Вот кухня, но флаг над ней не полощется. В дальнем конце площади теснятся фургоны и костюмерные шатры, но люди бесцельно толкутся вокруг или праздно сидят в тени.
Я выскакиваю из вагона как раз в тот момент, когда на автостоянку въезжает бежево-черный двухместный «Плимут». Оттуда выходят двое в деловых костюмах и с портфелями и, поглядывая из-под полей фетровых шляп, изучают площадь.
Дядюшка Эл устремляется к ним sans entourage, в цилиндре, помахивая тросточкой с серебряным набалдашником. Жизнерадостно и сердечно улыбаясь, пожимает руки обоим. Что-то объясняя, обводит широким жестом площадь. Дельцы кивают, скрестив руки на груди, оценивают, прикидывают.
У меня за спиной хрустит гравий, и рядом появляется Август.
– Да, вот он каков, наш Дядюшка Эл. Чует местные власти за версту. Вот увидишь – к полудню здешний мэр будет плясать под его дудку, – говорит он и хлопает меня по плечу. – Пойдем!
– Куда?
– В город, завтракать. Едва ли тут найдется что поесть. И до завтра небось не будет.
– Господи, неужели?
– Ну, мы постараемся, но ведь мы сами не дали Передовому отряду времени вырваться вперед.
– А что будет с ними?
– С кем?
Я указываю на вымерший цирк.
– С ними-то? Когда проголодаются, попросту отсюда свалят. Так будет лучше всем, уж поверь мне.
– А с нашими?
– Ничего, продержатся, пока что-нибудь не образуется. Не беспокойся, Дядюшка Эл не даст им помереть с голоду.
Мы заходим в закусочную на главной улице. Вдоль одной стены – кабинки со столиками, вдоль другой – пластиковая стойка с красными табуретками. У стойки – горстка местных, они курят и болтают с обслуживающей их девушкой.
Я пропускаю вперед Марлену, которая тут же проскальзывает в кабинку и забивается в самый угол. Август садится на скамейку напротив, и мне ничего не остается, кроме как сесть рядом с ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100