Несколько минут спустя проносится еще одна волна недовольного гула, на сей раз скорее удивленного. Впервые в истории цирка денег не дают даже артистам. Жалованья удостаиваются только боссы.
Уолтер вне себя от ярости.
– Да что это за дерьмо такое? – орет он, вбегая в наш вагон. Швырнув шляпу в угол, он падает на постель.
На раскладушке хнычет Верблюд. Со времен облавы он все время либо тупо глядит в стенку, либо плачет. Заговаривает он лишь тогда, когда мы его умываем или кормим, да и то разве что умоляет не отдавать его сыну. Мы с Уолтером по очереди изрекаем прописные истины о семье и всепрощении, однако у обоих возникают дурные предчувствия. Что бы с ним ни было, когда он сбежал из дома, сейчас дела его куда как хуже, ведь он неизлечимо болен, и неизвестно даже, узнают ли его домашние. А если они его до сих пор не простили, каково ему, такому беспомощному, будет в их руках?
– Успокойся, Уолтер! – говорю я со своей попоны в углу, отмахиваясь от мух, которые донимают меня с самого утра, перепархивая со струпа на струп.
– Нет уж, фиг-то я успокоюсь. Я артист! Артист! А артистам платят всегда! – кричит Уолтер, колотя себя в грудь кулаком. Стянув туфлю, он запускает ею в стену. Потаращившись, стягивает вторую и швыряет в угол. Туфля приземляется прямо на шляпу. Уолтер тяжело опускает кулак на покрывало, и Дамка удирает за ящики, где раньше прятался Верблюд.
– Еще недолго, – говорю я. – Потерпи пару дней.
– Чего это так?
– А того, что когда Верблюда заберут, – со стороны раскладушки доносится жалостный всхлип, – мы все сделаем отсюда ноги, к чертям собачьим.
– Да ну? – отвечает Уолтер. – И к каким таким чертям мы направимся? Неужто ты уже придумал?
Я встречаюсь с ним взглядом и еще секунду-другую не отвожу глаз, но потом отворачиваюсь.
– Ну да. Так я и думал. Вот почему я хочу свою получку. Иначе мы кончим как последние бродяги.
– Нет, не кончим, – неуверенно говорю я.
– Ты бы хоть чем-нибудь озаботился, Якоб. Ведь это из-за тебя мы влипли, а вовсе не из-за меня. Может, ты со своей красавицей и готов уйти бродяжничать, но не я. Может, для вас это и игрушки…
– Никакие не игрушки!
– …но в моем случае на карту поставлена жизнь. Если вы хотя бы можете запрыгивать в поезда и кататься туда-сюда, то я не могу.
Он умолкает. Я упираюсь взглядом в его короткие плотные ручки и ножки.
Он коротко и горько кивает.
– Ну да. Увы. И как я уже говорил, для работы на ферме я тоже не очень-то гожусь.
Когда я стою в очереди за едой, мозги у меня кипят. Уолтер совершенно прав: я втянул их в эту историю, мне и вытягивать. Но если бы я, черт возьми, знал, как. Ни у одного из нас нет дома, куда мы могли бы вернуться. Да какая разница, сможет Уолтер запрыгнуть в поезд или не сможет – я буду не я, если позволю Марлене провести хотя бы одну ночь в ночлежке для бродяг. Я до того озабочен, что поднимаю взгляд, лишь подойдя к столу. Марлена уже там.
– Привет, – говорю я, присаживаясь.
– Привет, – отвечает она, чуть помедлив, и мне сразу становится ясно: что-то не так.
– В чем дело? Что случилось?
– Ничего.
– У тебя все в порядке? Он к тебе не приставал?
– Нет. Все хорошо, – шепчет она, глядя в тарелку.
– Нет, не все. В чем дело? Что он еще натворил?
– Ничего, – шипит она. – Потише, пожалуйста.
Я выпрямляюсь и, проявляя все возможное самообладание, расстилаю на коленях салфетку. Взяв вилку и нож, аккуратно режу свиную отбивную.
– Марлена, умоляю, скажи, что у тебя стряслось, – тихо прошу я, стараясь придать своему лицу такое выражение, как если бы разговор шел о погоде. Постепенно окружающие вновь принимаются за свой обед.
– Похоже, задержка, – говорит она.
– Что, прости?
– Задержка.
– Какая такая задержка?
Она поднимает взгляд и густо краснеет.
– Кажется, у меня будет ребенок.
Когда за мной приходит Граф, я даже не удивляюсь. Сегодня явно не мой день.
Дядюшка Эл сидит в кресле с кислой миной. Бренди сегодня нет. Он грызет сигару и беспрестанно тычет тростью в ковер.
– Уже почти три недели минуло, Якоб.
– Знаю, – отвечаю я. Голос у меня дрожит – никак не приду в себя после Марлениной новости.
– Я в тебе разочарован. Думал, мы друг друга понимаем.
– Еще как понимаем, – беспокойно продолжаю я. – Послушайте, я делаю все, что в моих силах, но Август только мешает. Да она бы уже сто лет назад вернулась, если бы только он оставил ее ненадолго в покое.
– Я сделал все, что мог, – отвечает Дядюшка Эл, вытаскивая сигару изо рта. Осмотрев ее, он снимает с языка кусочек табака и швыряет в стену, да так, что тот прилипает.
– Ну, этого недостаточно, – гну свою линию я. – Он ее преследует. Кричит на нее. Вопит у нее под окнами. Она его боится. Хорошо, конечно, что Граф не оставляет его без внимания и оттаскивает всякий раз, когда он выходит из-под контроля, но этого недостаточно. Вот скажите, вы бы на ее месте к нему вернулись?
Дядюшка Эл смотрит на меня в упор. Я неожиданно понимаю, что ору.
– Простите, – снижаю я голос. – Я с ней поговорю. Клянусь, если вам удастся сделать так, чтобы он оставил ее в покое хотя бы на пару дней…
– Нет уж, – тихо говорит он. – Теперь я буду действовать по-своему.
– Что?
– Я сказал, что буду действовать по-своему. Ты свободен. – Он указывает пальцем на дверь. – Ступай.
Я непонимающе моргаю:
– Что значит «по-своему»?
И тут я чувствую, как Граф хватает меня железной хваткой, поднимает со стула и тащит к двери.
– О чем это вы, Эл? – кричу я из-за плеча Графа. – Я хочу знать, о чем вы! Что вы задумали?
Закрыв дверь, Граф обращается со мной несравненно бережнее. А опустив наконец на гравий, даже поправляет на мне пиджак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100