Я знал: он этот вопрос затронул не случайно. Он набивал себе цену, не показывая сразу весь свой товар, — подобно Арслаибекову, старался урвать побольше. Я криво усмехнулся:
— Вы хотите, чтобы я назвал цену?
Кирсанов сделал вид, что не расслышал, продолжал, не меняя тона:
— Так думает большинство, начиная с генерала Джунковского вплоть до полковника Арсланбекова.
— А вы? Как вы думаете?
— Я? Я выполняю приказ. В политике я — ничто.
— А они, вы думаете, нечто? Они такие же, как и вы, офицеры без солдат. Вот вы говорите — Джунковский. .. Что у него за душой, кроме погон? Ничего! Он — мелкая сошка!
— Но он не считает себя мелкой сошкой. Думает, что движет историю.
— Ха-ха-ха! — Я умышленно расхохотался громко, на всю степь. — «Движет историю»! Да найдется ли среди вас кто-нибудь, кто всерьез верит, что он творит историю?
— Конечно, такие найдутся.
— Нет! Вы только делаете вид, будто верите. У вас неискренняя улыбка!
Я понимал — Кирсанов в восторге от моих слов. Пускай! У меня свой расчет. Капитан, конечно, сообщит о нашем разговоре своим коллегам, изобразит даже мою
кривую усмешку. Пусть рассказывает! Пусть Джунковский и прочие знают, что они ничего из себя не представляют, что они только огородные пугала. Я им уже дал это понять. Но я еще не все сказал. Я продолжал так же иронически:
— Нетрудно набросить на плечи одежды славы. Трудно оправдать их. Я расскажу вам новеллу. Когда-то один тщеславный человек объявил себя пророком. Вызвал его падишах и спросил: «Какое чудо можешь ты сотворить в доказательство того, что ты пророк?» Лжепророк ответил: «Могу заставить забеременеть женщину, не рожающую детей». Жена визиря не рожала. Падишах приказал: «Отдай свою жену этому человеку. Посмотрим, сделает он ее беременной или нет». Визирь опешил: «Свет вселенной... Я верю, что он пророк. Пусть тот, кто сомневается в этом, положит его спать со своей женой». По-моему, вы так же верите в Джунковского, как верил визирь в того лжепророка!
Затягиваясь папиросой, Кирсанов усмехнулся:
— Эту новеллу следовало бы рассказать нашим! Я ничего не ответил.
Бледное солнце уже склонялось к горизонту. Приближалась еще одна тоскливая, щемящая душу ночь. Если бы она была последней на нашем пути! Тогда завтра в это время я уже был бы в Асхабаде! Друзья, веселье, шум... Екатерина... В самом деле, как она меня встретит? Успокоилась ли?
Кирсанов прервал мои сладостные раздумья. Осторожно кашлянув, он спросил:
— Вы, господин полковник, верите в так называемые «идеалы»?
Я пристально посмотрел на Кирсанова. По-видимому, капитан понял. Не останавливаясь, он продолжал:
— Я не случайно спросил вас. Мы действительно люди, привыкшие подчиняться приказу. Вернее сказать, бессловесные солдаты. Дан приказ — и все. Но ваши усилия выходят за рамки приказа. Вы явно бросаете себя в огонь, отлично зная, что жизнь не дается человеку дважды. И все же не дорожите ею, заглядываете в лицо смерти. Почему? Во имя чего?
До сих пор я не затрагивал с капитаном подобных тем. Я никак не мог подумать, что его неразвитый мозг способен разбираться в подобных вещах. «Вы верите
в так называемые «идеалы»?» Ну, что ему ответить? Больше всего в жизни я ненавидел идеалы. Разве не они сводят людей с верного пути, лишают разума? А этот тип хочет связать мои действия с какими-то «идеалами». Глупец!
Я иронически усмехнулся:
— Впервые я от вас слышу, будто бы идеалы обладают силой, способной заставить человека идти на тяжкие жертвы. Неужели они так могущественны?
Немного подумав, капитан ответил:
— Да, оказывается, могущественны. Несколько месяцев тому назад я вел следствие по делу одного большевика. Вот тогда я почувствовал все могущество идеалов.
— Что же, глядя вам в лицо, он крикнул: «Да здравствует Ленин!»?
Кирсанов снова закурил и, не поднимая головы, неторопливо ответил:
— Человек, с которым я имел дело, был офицером, как я сам. Мы догадались, что он связан с большевиками, следили за ним. И однажды подкараулили его, когда он с восьмилетней дочкой возвращался от врача. Связали по рукам и по ногам, заткнули рот тряпками, бросили в подвал и всю ночь допрашивали. Он признался, сказал, что он большевик, но не назвал ни одного своего товарища. Мы долго пытали его, объявили, что если он не раскроет свои связи, то и ему самому, и его дочери придется распрощаться с этим миром. «Делайте со мной что угодно, но я ничего не скажу», — ответил он. Чтобы доказать, что это не пустые слова, мы у него на глазах задушили девчонку. Но даже после этого он ничего не выдал. Я спросил его: «Болван! Какой смысл тебе гибнуть самому, губить свое дитя? Кому ты служишь? Во имя кого отказываешься от жизни?» Знаете, что он ответил?
— Знаю... Наверно, сказал: «Во имя Ленина».
— Нет... Он сказал: «Во имя священного идеала».— «Что за чепуха!» — возразил я. Он ответил: «Вы этого не поймете. Чтобы понять, нужно переменить душу». Я, признаться, был глубоко поражен его выдержкой. Надо же — ради какого-то идеала отказаться от жизни!
Мой гнедой жеребец начал взбираться на высокий песчаный бугор. Бедняга тяжело дышал. Полные лишений дни, как видно, и его истомили вконец: он перестал
ржать, не играл. Превратился в дряхлого мерина, в жилах которого не осталось ни кровинки молодости: опустив уши и повесив голову, еле двигался вперед. Подъем был крутой, песчаный бугор тянулся с востока на запад, как целая гора. Но вот наконец мы взобрались на вершину. Остановясь там и приставив ладонь к глазам, Ча-кан-батыр начал вглядываться куда-то в даль. Он указал рукой на красный диск солнца, уже опустившийся почти до гребней барханов, и спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126