— Мне угодно убить вас.— Но вы слишком молоды. Мне стыдно драться с ребенком!— Скажите лучше, что вы боитесь меня, Монтескью!— Да кто вы такой? — изумился капитан.— Я сын Людовика Бурбона, принца Конде, которого ты убил при Жарнаке.Он не ответил ни слова, сбросил плащ и обнажил шпагу. Я тоже вынул оружие из ножен, и мы начали поединок. На меня словно безумие нашло: не помню, как я нападал, как защищался. Знаю только, что минуты через три мой противник куда-то исчез. Я взглянул на шпагу и увидел кровь. Монтескью уже лежал на земле, ноги у него дергались, а пальцы судорожно скребли землю. Я понял, что он умирает. Тогда я склонился над ним и спросил:— Зачем ты это сделал? Говори! Кто приказал тебе? Говори правду, ты сейчас умрешь.И он прохрипел:— Никто!— Никто? Может, твой господин, брат короля?— Нет, я сам… по своей воле.— Но зачем? Зачем лишать жизни пленника?— Я считал… меня убедили, что его смерть нужна королевству, иначе мы не дождемся ни мира, ни покоя… Он ведь не признавал мессу… Но теперь я знаю, что я ошибался…Это были его последние слова; кровь у него хлынула горлом, и он отдал Богу душу. А я вскочил в седло и уехал, вернее, умчался, как вихрь, бежал из Парижа. Я был счастлив: мне удалось отомстить за смерть отца. И я твердил себе, что слишком много преступлений совершается во имя того, чтобы заставить людей молиться на латыни, а не на французском…— Из этого следует, кузен, — заключил Генрих Наваррский, — что королю не надо беспокоиться о том, какую веру предпочитают его подчиненные. Ну что ж, я запомню ваш урок. Пусть молятся, как хотят: по-французски, по-гречески, по-латыни…Генрих заметил, что Колиньи недовольно нахмурился, и вовремя остановился. А про себя король Наваррский закончил: «Пусть хоть вообще не молятся, лишь бы позволили мне занять французский трон…»Закончив рассказ, молодой принц Конде погрустнел. Шевалье де Пардальян смотрел на него с любопытством и с симпатией. У принца было приятное, открытое лицо и честные глаза; в нем чувствовалась свежесть и непосредственность, изящество и сила. Этим он выгодно отличался от своего кузена, короля Наваррского.Хотя Генрих Наваррский и был моложе принца Конде, в короле угадывалась хитрость и склонность к бахвальству. За всем этим скрывался обыкновенный эгоизм. Беарнец часто и беспричинно смеялся, говорил громко и уверенно, глаза его блестели, но он избегал прямого, открытого взгляда. Шутил Генрих Наваррский не всегда удачно и подчас грубовато. Считалось, что он умен, но на самом деле он был скорее остроумен. Он предпочитал так называемый «галльский юмор»: любил поболтать о женщинах, в легкомысленном тоне поведать о своих победах, а иногда и прихвастнуть на сей счет.Впрочем, Генриха можно было назвать симпатичным малым. Он и не скрывал своего эгоизма, но толпа многое прощает таким людям: они и сами умеют посмеяться, и других рассмешить.В истории Франции Генриха IV явно переоценили как, впрочем, и Франциска I. Народ вообще благосклонен к королям-повесам. Он до сих пор клянет Людовика XI, во Франциске I видит истинного рыцаря и снисходительно улыбается при имени Генриха IV.Однако вернемся к нашему рассказу.Что делали в Париже Колиньи, принц Конде и Генрих Наваррский?Это мы скоро узнаем. Пока же нас интересовало, какой прием оказали эти высокопоставленные лица шевалье де Пардальяну.Молодой Генрих Наваррский проницательно поглядывал на Пардальяна, явно соображая, как бы заманить того к себе на службу. Когда шевалье появился в гостиной, совещание здесь уже подходило к концу; гости адмирала подробно обсудили все свои планы, однако не торопились расставаться, ожидая, как известно читателю, еще одного человека.Но вот лакей адмирала, вооруженный, как и вся прислуга в этом дворце, приблизился к своему господину и что-то тихо доложил.— Сир, — сказал адмирал Беарнцу, — маршал де Монморанси откликнулся на мое приглашение; он уже прибыл и ждет, когда ваше величество изволит принять его.— Франсуа де Монморанси! — возликовал Генрих. — Зовите его, я очень рад встретиться с ним. Господин адмирал, дорогой кузен, я прошу вас присутствовать при нашем разговоре.Все остальные поднялись и стали прощаться. Пардальян поклонился Генриху Наваррскому, а тот, протягивая юноше руку, заявил:— Я уже слышал от графа Марийяка: вы так дорожите своей независимостью, что не желаете примкнуть ни к одной партии. И все же я надеюсь, что мы еще увидимся. Не скрою, я мечтал бы, чтобы вы пополнили ряды моих соратников.— Ваше величество, — откликнулся шевалье, — вы так добры, что я не хочу от вас ничего скрывать: религиозные распри вызывают у меня глубочайшее омерзение. Но скажу честно: если вам нужна верность столь ничтожной особы, как я, вам стоит лишь приказать, и я исполню любое ваше повеление. Но я не поддерживаю ни одну из сторон. К вопросам веры я равнодушен; не знаю, хорошо это или плохо, но мой отец, воспитывая меня, как-то вообще забыл о религии.Пардальян не заметил неодобрительного взгляда Колиньи — с точки зрения адмирала, шевалье высказывал неслыханно дерзкую мысль. А Генрих Наваррский лишь улыбнулся. Похоже, он тоже не отличался религиозным пылом.— Ну что ж, мы это еще обсудим.Пардальян покинул гостиную вместе с Марийяком. Деодат сразу заметил, как взволнован его друг.— Что случилось, шевалье? — осведомился граф. — Вы внезапно побелели, задрожали…— Послушайте, к королю приехал маршал Монморанси?— Да.— Франсуа де Монморанси?— Он самый, — кивнул недоумевающий Монморанси.— Монморанси — отец Лоизы, моей возлюбленной. Мне надо вручить ему пакет, он у меня с собой. Если я не передам этого письма, то окажусь последним подлецом:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166