Он совсем не хотел обидеть её. Самому неловко от своих слов.
— Я унаследовала от отца способности к языкам, но не его академический склад ума, так что работаю стюардессой на авиалиниях, — сказала она. подумав, в самом ли деле у неё не академический склад ума. в самом ли деле она не могла бы преподавать. Она залила в кофеварку кипящей воды, и запах ароматного кофе наполнил кухню. Она не знала, что говорить. Подняла глаза на Дикштейна и увидела, что он в упор смотрит на нее, погруженный в свои размышления. Внезапно она смутилась, что было довольно непривычно для нее. О чем она ему и сказала.
— Смутились? — переспросил он. — Наверно, потому что я глазел на вас, словно вы картина или что-то вроде. Я все пытаюсь осознать тот факт, что вы не Эйла, что вы та самая маленькая девочка её старой серой кошкой.
— Езекия умерла вскоре после того, как вы уехали.
— С тех пор многое изменилось.
— Вы дружили с моими родителями?
— Я был одним из студентов вашего отца. И на расстоянии восхищался вашей матерью. Эйла… — И снова у него появился рассеянный взгляд, словно он хотел услышать какие-то другие голоса. — Она была не просто красива… она была потрясающей.
Сузи посмотрела ему прямо в лицо. Подумала: он любил её. Но не стала останавливаться на этой мысли: это была, скорее, интуитивная догадка, и она сразу же предположила, что может ошибаться. Тем не менее, это объясняло его неожиданную реакцию, когда он увидел её на пороге.
— Моя мать, в сущности, была хиппи… вы знали это? — спросила она.
— Я плохо понимаю, что вы имеете в виду.
— Она хотела быть свободной. Она бунтовала против ограничений, которым должна подчиняться арабская женщина, хотя в доме у неё царила раскованная, достаточно либеральная атмосфера. Она вышла замуж за моего отца, чтобы удрать с Ближнего Востока. Конечно, она выяснила, что западное общество тоже по-своему подавляет женщину — так что она продолжала нарушать большинство его правил. — Разговаривая, Сузи припомнила, как, став женщиной и начав понимать, что такое страсть, она осознала, что её мать была склонна к беспорядочным связям. В свое время это её потрясло, но теперь такие чувства как-то не посещали её.
— И поэтому она была хиппи? — удивился Дикштейн.
— Хиппи верят в свободную любовь.
— Понимаю.
И по его реакции она поняла, что её мать не испытывала тяги к Дикштейну. Она не одарила его любовью. Почему-то это навеяло на неё печаль.
— Расскажите мне о своих родителях, — попросила она. Она разговаривала с ним, словно с ровесником.
— Только, если вы нальете кофе.
— Я совсем забыла о нем, — рассмеялась она.
— Мой отец был сапожником, — начал Дикштейн. — Он прекрасно подбивал подметки, но бизнесменом был никудышным. Все же тридцатые годы были очень благоприятными для сапожников в лондонском Ист-Энде. Люди тогда не могли позволить себе часто покупать новую обувь, так что из года в год они ремонтировали старую. Мы никогда не были богаты, но все же у нас было чуть больше денег, чем у окружающих. И. конечно, вся семья постоянно давила на отца, чтобы он расширил свое дело — открыл вторую мастерскую, нанял помощника.
Сузи протянула ему чашку с кофе.
— С молоком, с сахаром?
— Только с сахаром, без молока. Спасибо.
— Так, продолжайте. — Он был из другого мира. о котором она ничего не знала: ей никогда не приходило в голову, что времена депрессии могли стать благословением для сапожников.
— Торговцы кожей считали моего отца очень трудным покупателем — им никогда не удавалось всучить ему ничего, кроме высшего сорта. Если встречался второсортный Материал, они говорили между собой: «Даже не пытайтесь предлагать его Дикштейну. он вам его тут же вернет». Так, во всяком случае. мне рассказывали. — На его лице снова мелькнула легкая улыбка.
— Он ещё жив? — спросила Сузи.
— Умер перед войной.
— Что с ним случилось?
— Видите ли… Тридцатые годы были временем расцвета фашистского движения в Англии. Каждый вечер они устраивали шумные митинги на открытом воздухе. Ораторы сообщали, что евреи правят миром, высасывая кровь из простого народа. Эти ораторы и организаторы митингов являлись уважаемыми представителями среднего класса, но толпы состояли из откровенных бандитов и шпаны. После митингов они маршировали по улицам, били стекла и задирали прохожих. И наш дом, конечно, стал заманчивой целью для них. Мы были евреями: у моего отца была мастерская, и тем самым он — кровопийца, и. в полном соответствии с их пропагандой, мы жили немного лучше остальных соседей.
Он замолчал, уставившись куда-то в пространство. Сузи ждала, когда он продолжит повествование. Рассказывая, он вроде бы съежился — скрестил ноги, плотно обхватил локти руками, опустил плечи.
— Мы жили над мастерской. И каждую эту проклятую ночь я просыпался, ожидая, когда они пойдут мимо нас. Меня Не покидало чувство жуткого страха, главным образом, потому, что я видел, как испуган мой отец. Порой они ничего не делали, просто проходили. Обычно они орали свои лозунги и призывы. Часто, очень часто, они били у нас стекла. Пару раз они врывались в мастерскую и все там крушили. Я думал, они вот-вот взберутся по лестнице. Я прятал голову под подушку, плакал и проклинал Бога за то, что он сподобил меня родиться евреем.
— Разве полиция ничего не делала?
— Что она могла? Если они оказывались поблизости, то останавливали погромщиков. Но в то время им было чем заниматься. Коммунисты были единственными, кто помогал нам сопротивляться, но мой отец не хотел их помощи. Конечно, все политические партии выступали против фашистов, но только красные готовили заточки, палки и строили баррикады.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120