В Шурочке уживалась масса противоречий, милых в стадии ухаживания, когда влюбленные заняты только друг другом, и совершенно несносных в обыденной жизни. Все это в ней бурлило и не находило логического завершения. С одной стороны, умная, хорошо образованная, прекрасно владеющая европейскими языками журналистка на политические темы и вопросы женской эмансипации, она могла сморозить такую откровенную, наивную глупость, что я просто на нее диву давался.
Будь я не так заморочен событиями последнего времени, менее опытен в любовных игрищах и более романтичен, то любовь к такой женщине могла стать целью жизни и ее тяжким крестом. Но я, как представитель совсем другой эпохи, оценивал поступки своей постельной подруги по непонятным для нее критериям, что ее одновременно интриговало и злило. Ее, привыкшую манипулировать любовниками, раздражало то, что моих глаз не застилал глаз розовый любовный туман, и я не превращался в ее объятиях в покорную овечку. Я платил революционерке ее же монетой, менял стили поведения и, когда ей казалось, что я окончательно сомлел под воздействием ее неземных чар, отпускал циничную или ироническую реплику, после которой у Шурочки начиналась очередная истерика. Как мне кажется, именно такое странное, по мнению Александры Михайловны, поведение подогревало ее интерес к моей персоне.
– Сознайся, ты любишь?! Ты любишь меня безумно?!! – вдруг, замирая во время самого сокровенного момента любовных игр, шептала она.
– А как же, – пародировал я интонацию неизвестного ей Михаила Жванецкого.
– Скажи, если я вдруг оставлю тебя, ты умрешь? – восклицала Шурочка, требовательно заглядывая мне в глаза.
– А как же, само собой, – буднично отвечал я, словами все того же Жванецкого.
– Я не верю тебе! – взрывалась Александра Михайловна. – У тебя кто-то есть! Я видела, как ты смотришь на Дашку!
Даша, невзрачная старая дева, была ее камеристкой и никак не подходила в объекты для ревности.
– А что, это идея, может быть, пригласим ее быть третьей? – невинным голосом предлагал я. – Это и современно, и сотрет классовое неравенство.
– Убирайся! – кричала Шурочка. – Ты, ты, чудовище!
Однако, убраться я пока не мог, потому что портной затягивал окончание работы, и пока в моем распоряжении были только одни брюки со штрипками.
– Как только будет готова моя одежда, я тотчас оставлю тебя, а потом непременно удавлюсь с горя. Или ты предпочитаешь, чтобы я застрелился? – хладнокровно спрашивал я, научившись подавлять вспышки Шуриного гнева.
– Ты просто негодяй! – взвивалась она и тут же начинала хохотать. После чего скандал сходил на нет.
Мне все эти ее прибабахи начинали надоедать, но стоило нам оказаться в объятиях друг друга, как тут же все ссоры и раздражения забывались, и начинался праздник плоти. Откровенно описывать то, что было между нами, я не могу. Шура, несмотря на свою эмансипированность, все-таки оставалась человеком своего времени, и попадись мои откровения ей на глаза (а кто знает, как распоряжается нашей жизнью время), думаю, такие подробности вызвали бы бы у нее острое неприятие.
Единственная подробность, которую я могу обнародовать, это то, что чем больше времени мы были вместе тем меньше мне хотелось остаться в дорогих апартаментах социал-демократки. Тем более, что все чаще между нами начали происходить политические дискуссии, в которых известный мне негативный опыт социализма в России сталкивался с ее прекрасной, но утопической мечтой о всеобщем равноправии и братстве. Такие споры раздражали обоих, и примирения проходили после все более длинных пауз.
В конце концов, когда разница во взглядах обострилась и могла привести к настоящей ссоре, портной закончил свой тяжкий труд, и я, надев свою новую одежду, превратился в небогатого мещанина Василия Тимофеевича Харлсона, ничем не отличающегося от любого подобного ему российского обывателя. За неделю, что я прожил в гостях, известий из имения Крылова не было, и что там делали мои предки со своими случайными гостями, я не знал.
– Ты что, собираешься уезжать? – рассеянно спросила Шурочка, когда я, рассчитавшись с портным, пришел в полном облачении показаться своей надоевшей возлюбленной.
О моем отъезде до этой минуты не было сказано ни слова, и то, что я надел новое пальто, ни о чем не говорило, но я понял для себя, что загостился, и настало время ехать в Москву, пока вожделенный Антон Павлович Чехов не отправился лечиться в свою Ниццу.
– Да, мне пора ехать, – после неловкой паузы ответил я. – Дашь мне свой экипаж или послать за крыловским?
Вопреки небольшому опасению, никакой неопрятной сцены не последовало. Александра Михайловна отнеслась к моему предполагаемому отъезду довольно равнодушно.
– Ну, что же, – сказала она, – мне тоже нужно в Петербург. Ты туда не собираешься?
– Пока нет, но кто знает, может быть, и приеду.
– Приезжай, – разрешила она. – Я еще с месяц проживу у Саши Саткевича, а потом уеду в Италию. Когда велеть запрягать?
– Чем быстрее, тем лучше, – ответил я, честно говоря, обиженный таким внезапным равнодушием. – Можно прямо сейчас или завтра утром.
– Я схожу, распоряжусь, – пообещала Александра Михайловна. – Извини, но у меня скопилось много неотложных дел. Когда мы встретились, я как раз начала писать статью по женскому вопросу для «Фигаро». Когда ты будешь уезжать, меня предупредят, я выйду проститься.
Однако, сразу уехать мне не удалось. Александра Михайловна заперлась в кабинете, а без ее участия ничего в доме не решалось. Я без цели, ожидая, пока она, наконец, соизволит распорядиться запрягать, слонялся по дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94