Было ему, по виду, слегка за пятьдесят. Волосы у хозяина уже начали седеть, но еще не поредели, и смотрелся он импозантно, этаким рафинированным, холодным аристократом.
Мы с приставом встали. Было похоже, что Эрнест Иванович хозяина побаивается, но, тем не менее, держался он вполне молодцом, без подхалимского раболепия.
– Позвольте, ваше превосходительство, отрекомендовать вам спутника Натальи Александровны, – почтительно, но без подобострастия, произнес он, отвешивая полупоклон.
Их превосходительство коротко мне кивнуло, ожидая продолжения представления, но что говорить дальше, пристав не знал, мы с ним как-то не успели официально познакомиться. Я пришел ему на помощь, спасая от недовольства за такое должностное упущение, и представился сам:
– Харлсон Василий Тимофеевич.
Хозяин, не последовав моему примеру, себя не назвал, только вновь кивнул и обратился к приставу:
– Спасибо, господин Гусев, за помощь, более не смею вас задерживать.
Пристав, заметно сглотнул застрявший в горле ком, покраснел, поклонился и оставил нас одних.
– Прошу садиться, – холодно предложил мне джентльмен, опускаясь на противоположный от меня конец дивана. Я последовал его примеру, как мне казалось, не уступая ему в холодной вежливости.
– Изволите, как и моя дочь, быть революционером? – подождав, пока я приму удобную позу, спросил генерал.
Мне такой оборот разговора понравился, и я, не меняя выражения лица, ответил в его же тоне:
– Никак нет, не изволю.
– Что же вас с ней объединило? – опять нашел обтекаемую формулировку хозяин.
– Только крыша крестьянской избы, где мы случайно сошлись.
По тому, как что-то дрогнуло у папеньки в лице, я понял, что использовал не совсем правильный термин. Пожалуй, употреблять слово «сошлись» в таком контексте мне не следовало, Тем более, что я в его глазах был не только подозрительной личностью безо всяких устоев, но и оборванец, наряженный в лохмотья, провалявшиеся незнамо сколько лет в гутмахеровском подвале. Однако, Александр Иванович стойко выдержал удар и, не меняя голоса, поинтересовался:
– И каковы ваши дальнейшие намерения.
Я не стал извинениями и поправками усугублять возникшую неловкость и ответил просто:
– Если у вас больше нет ко мне вопросов, я намерен уехать в Москву.
– А как же Наташа?
Опять в разговоре возникла двусмысленная недомолвка, которую мне пришлось преодолевать за счет наигранной наивности:
– Когда мы сегодня утром познакомились с вашей дочерью, у нас произошел разговор на политические темы, и у меня создалось впечатление, что Наталья Александровна посчитала меня ретроградом. Так что, думаю, она не расстроится, если я покину ваш дом. Впрочем, если ей будет приятно мое присутствие…
Последнюю фразу я недоговорил за ее ненадобностью, так как ключевые слова во всем, что я сказал, были: «познакомились сегодня утром». Они отвергали все остальные вопросы. Было видно, как у чадолюбивого папеньки сразу же отлегло от сердца, и на меня он взглянул почти с симпатией.
– Так вы с Натальей Александровной познакомились только сегодня утром?
– Да, – подтвердил я, – совершенно случайно. Меня в избу, в которой она собиралась бороться за народное счастье, привез крестьянин Еремей.
Расслабившийся было Александр Иванович опять напрягся и, хмурясь, попытался объяснить поведение дочери:
– Поверьте, уважаемый Василий Тимофеевич, моя Наташа чудесная девушка, но последнее время с ней не стало никакого слада. Она откуда-то набралась вздорных идей, увлеклась всякими… планами и теперь говорит только о… тяжелом положении народа и просвещении, – после заминки договорил генерал, не решившись произнести крамольного слова «революционные идеи».
– Что здесь особенного, – успокоил я отца с высоты своего зрелого возраста, – молодежь всегда ищет новых путей и восприимчива к радикальным мыслям, только мне показалось, что Наталья Александровна немного отстает от моды, народники и хождение в народ ближе вашим ровесникам, чем ее. Вот если она увлечется более революционными методами…
– Господь с вами, – замахал руками хозяин, – этого еще нам не хватает! А вы, господин Харлсон, случайно не имеете отношение к тайной полиции? – после многозначительной паузы, проницательно глядя мне в глаза, спросил царский сатрап со ставшей брезгливой улыбкой.
– Нет, – твердо ответил я, – ни к тайной, ни к явной полиции я отношения не имею. Однако позвольте вам заметить, господин генерал, что при таком негативном, то бишь отрицательном отношении к полиции, как к институту власти, вы сами – первопричина революционного нигилизма своей дочери.
Надо сказать, что фразочка у меня получилась такая закрученная, пальчики оближешь, даже несмотря на то, что я сгоряча употребил фотографический термин «негативно», вряд ли уже знакомый и расхожий. Потому, не дав хозяину собраться с мыслями, что мне ответить, я тут же ошарашил его вопросом, не имеющим никакого отношения к нашему разговору:
– Однако, позвольте, господин генерал, полюбопытствовать, кому принадлежит портрет вот этого полковника?
Во все время нашей беседы я внимательно разглядывал портрет седого вояки, висевший как раз напротив нашего дивана, и только в последний момент понял, что привлекло мой взгляд, когда я увидел семейные портреты.
– Это мой прадед, участник Отечественной войны, – недоуменно ответил генерал. – Вам что, интересен этот портрет?
– Возможно, возможно, – машинально ответил я, пытаясь продраться взглядом через время и особенности манеры художника к чертам лица модели. – А звали вашего прадеда случайно не Антон Иванович Крылов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94