– А уж как я его молила помочь болящему Ефимушке! Это он во всем виноват, с него и весь спрос! Не убивайте меня, добрые люди, коли вы такие душегубы, то лучше его убейте, а меня отпустите, по добру, по здорову…
Петруша угрюмо слушал причитания непротивленки, не произнося ни слова, потом молча поклонился мне в пояс и сказал виноватым, приглушенным голосом:
– Прости меня, проезжий человек, ежели чем обидел. Это он все, тятенька мой. На старости лет умом тронулся, все ему богатства надо. Сам душегубом стал и Фимку-брата с пути сбил. А тебе от меня никакого вреда не будет, отслужу, чем хочешь, за обиду и страх, и теперь молю, коли тятенька говорит, что ты лекарь, то помоги дурню Фимке-брату Богу душу не отдать. Совсем плох он, того и гляди, помрет. А мы в долгу не останемся, век будем Бога за тебя молить. Фимка-то, брат, он ничего, он не злой, только непутящий…
Я вспомнил равнодушно-мертвящий взгляд «незлого» брата и невольно передернул плечами.
– Ладно, попытаюсь.
– Попытайся, проезжий человек, а уж я тебе по гроб жизни буду благодарен.
Поклонившись, Петруша вернулся к своим саням и начал разворачивать лошадей. Я тоже взял под уздцы своих кобылок и повернул их в обратную сторону. Вновь ехать в опасный стариков дом мне не хотелось, но придумать, как отговориться от лечения негодяя Ефимушки, я не мог. Пока я возился с разворотом, более ловкий в обращении с лошадьми крестьянин проехал мимо нас, а мы с девицей Раскиной отправились следом.
– Вот, а вы сомневались, что добрые мужички меня поймут и исправятся, – вдруг сказала мне в спину непротивленка вполне бодрым и противным от самоуверенности голосом. – Я открыла мужику глаза, он и вразумился… А вы даже спасибо не говорите, что я спасла вам жизнь…
У меня возникло почти непреодолимое желание выбросить девицу из экипажа и предоставить ей возможность нести в народ свет гуманного толстовского учения без моего участия. Только ложно понимаемое чувство ответственности удержало от этого неправедного порыва.

В негостеприимный дом мы вернулись около полуночи. Сельцо по-прежнему спало, не потревоженное ни нашим бегством, ни возвращением. За время дороги барышня Раскина несколько раз пыталась начать со мной поучительный разговор, но я отвечал односложно, вероятно, недобрым голосом, и она затихла. Лошади, утомленные бесконечными гонками и переездами, еле плелись, изредка поворачивая к нам головы с молчаливым лошадиным укором.
Лихая тройка бывших преследователей тихонько трусила впереди. Мороз все усиливался, и Татьяна Кирилловна как бы в вечность слала немногословные жалобы и скупые упреки за свои муки. У меня появилось чувство, что это я выгнал ее из теплых черноморских краев, чтобы заморозить в холодном Подмосковье.
У знакомых кривых ворот вновь повторилась та же сцена с открыванием и въездом, как и несколько часов назад, после чего мы опять оказались в вонючем тепле знакомой избы. Только теперь горница была освещена не лучинами, а мощной, десятилинейной керосиновой лампой, отчего признаки бедности видны совсем явственно. По комнате сновали две какие-то женщины, старая и молодая, на лавке лежал поверженный Ефим и тихо стонал.
Петр и старший из братьев прошли с нами в горницу, тухлый старичок с младшим сыном остались во дворе.
– Вот я тебе, Фимка-урыльник, дохтора привез! – сказал Петр, не очень заботясь скрыть пренебрежение в голосе.
Ефим застонал громко и жалобно, повернул в нашу сторону голову и, увидев меня, неожиданно завыл и попытался подальше отползти от такого спасителя.
– Я, ваше благородие, господин хороший, невиноватый, то все тятька сбаламутил, – прохрипел он, глядя остановившимися от ужаса глазами.
То, что Ефим мог говорить, меня как «лекаря» обнадежило, мне во время удара показалось, что я едва ли не прорвал ему пищевод.
Я попросил поднести к лавке керосиновую лампу и посветить так, чтобы я мог осмотреть горло больного. Никакой жалости к «Фимке-урыльнику» у меня не было, но и с души спала тяжесть, что я его все-таки не убил. Ефим, между тем, дополз до стены и вынужден был остановиться, прижавшись к ней спиной. Но меня он смотрел по-прежнему выпученными глазами, периодически рыская ими по комнате, как бы в надежде найти заступника и избавление.
– Ты, Фим, не боись, оне тебя больше бить не станут, – подал голос до сих пор молчавший средний брат, рослый малый с инфантильным выражением лица – Оне дохтур!
При слабом свете лампы заглядывать в рот раненого было бесполезно, да и особой нужды в этом я не видел, не по моей это квалификации. Раз Ефим мог говорить, значит, ранение не было очень серьезным. Потому я просто охватил рукой его горло, чем опять привел душегуба в панический ужас. Он захрипел и принялся бессвязно читать «Отче наш». Не обращая на него внимания, я сосредоточился на своей руке, и парень затих. Особо я не напрягался – устал за день, да и объект меня не интересовал. В избе же воцарилась торжественная тишина, все присутствующие благоговейно наблюдали за знахарским лечением.
– Все, – сказал я, когда рука начала дрожать, – теперь ему полегчает!
– Ну, че, Фимка, полегчало? – тут же поинтересовался младший брат, как только я оставил горло больного в покое.
Ефиму, по-моему, стало легче не столько от лечения, сколько оттого, что я отошел в дальнюю часть избы. Он громко сглотнул застрявший в горле ком страха и утвердительно закивал головой.
– Ишь ты, – удивленно произнесла молодая баба с глупым, миловидным лицом, – ишь ты, как оно того…
На этом замечании интерес присутствующих к Фимке иссяк и сосредоточился на гостях. Девица Раскина к этому времени отогрелась и, возбужденная после недавних событий, решила взять быка за рога – начала духовную проповедь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94