Колеблющееся пламя свечи, зажженной падре, оживило их дотоле мертвые глаза.
Он начал говорить после тягостной, как ожидание надвигающейся грозы, паузы:
– Когда я навещал донью Софию в последние месяцы ее болезни, мы изредка беседовали с ней о ее сыне.
Еле заметная улыбка мелькнула на лице Мерседес, несмотря на то что усталость сковала ее.
– Удивляюсь, что она не исповедалась вам о своих недобрых чувствах к Лусеро.
Он вонзил в нее пристальный взгляд неподвижных блеклых глаз.
– Я никогда, разумеется, не нарушу тайну исповеди, – произнес он сурово и тут же с глубоким вздохом опустился на жесткий стул с прямой спинкой. – Единственно, что я скажу… Я был очень озабочен состоянием ее души.
– Потому что она ненавидела своего сына?
Он резко вскинул брови:
– Как вы узнали? Она никогда не говорила об этом вслух.
– Не из ее слов, конечно. И мой муж тоже не распространялся на эту тему. Но я могла наблюдать за ними, когда они были вместе, и к тому же я прожила с доньей Софией под одной крышей больше четырех лет. Она без устали осуждала сына за грехи его отца.
– У сына и своих грехов достаточно.
– Да, но это не оправдывает ее ненависть к нему. Я думаю, что она невзлюбила его, еще когда он был совсем мальчишкой.
Мерседес пришли на память высказывания Лусеро по этому поводу, сделанные после его возвращения с войны.
– Его есть за что невзлюбить, – произнес священник. Он глубокомысленно потер переносицу, облокотился о стол, подперев голову руками, и погрузился в раздумье.
Свой монолог он продолжил не сразу. В мыслях он углубился в далекое прошлое. Голос его звучал глухо, как бы издалека:
– Лусеро был трудным ребенком, своенравным, избалованным, что не редкость среди детей креолов, а скорее общее правило. Но ему нельзя было отказать в находчивости и сообразительности. Именно его изобретательный ум и послужил причиной многих неприятностей, но я должен был распознать в нем незаурядные способности, какие мне удалось увидеть в его юной дочери. Но я не сделал этого тогда и в будущем за это отвечу перед Господом.
Взгляд падре блуждал где-то в пространстве. Он перестал видеть окружающее, полностью отдавшись во власть горестных воспоминаний.
– Он вел себя нечестиво и вызывающе, готовый принять любое, самое суровое наказание, но не отречься от заблуждений, не раскаяться в своих дурных словах и поступках. Он способен был красть и лгать, не стыдясь. При желании он мог обмануть сладкими речами и совратить даже птиц на деревьях.
Мерседес криво усмехнулась:
– Качество, несомненно перешедшее к сыну от дона Ансельмо.
– Да. Лусеро восторгался скандальными похождениями отца и старался ему подражать.
– Как единственный сын дона Ансельмо и к тому же его зеркальное отражение, вполне естественно, что Лусеро взял за образец для подражания собственного родителя, как бы ни был плох и губителен этот пример. А может, Лусеро просто искал человека, на кого мог излить свою любовь? – поинтересовалась Мерседес. – И сам нуждался в любви, – мягко добавила она.
Падре Сальвадор, казалось, за время их краткой беседы постарел у нее на глазах.
– Да. Рано или поздно обстоятельства вынудили меня принять во внимание причину, по которой сын вступил на ту же опасную дорожку, что и его нечестивый отец. Вина матери здесь очевидна, и это тревожит меня сейчас. Перед ее кончиной она и Лусеро должны примириться и простить друг друга.
Мерседес поразилась:
– И за этим вы пригласили меня на разговор?
– А на кого мне еще положиться? Вы его жена. Он скорее послушает вас, чем меня. Мы с ним не ладим с давних времен, с того дня, как я застал его истязающим жестоко и изобретательно собак несчастных пастухов. На такие дела он всегда был мастак.
Вспомнив, как быстро подружились Буффон и ее супруг, Мерседес возразила:
– Он очень изменился. Во всяком случае, в отношении к животным.
Падре явно не поверил ей, но не стал спорить.
– Только вы сможете уговорить его. Если он посетит свою умирающую мать, то есть надежда, что оба они придут к согласию. Это нужно не только ей, но и ему. Ведь все мы смертны.
Сама не понимая, что движет ею в эту минуту, Мерседес кивнула:
– Я постараюсь, святой отец, но я ничего не обещаю…
– И ты говоришь об этом серьезно? – Николас изобразил на лице величайшее изумление.
Они с Мерседес встретились у него в кабинете. Он наполнил два бокала мадерой и один протянул ей.
– Впрочем, я забыл, что ты ревностная христианка и, конечно, вполне искренне скорбишь у ее смертного ложа. Но это же ни к чему не приведет, Мерседес! Она проклинала меня со дня появления на свет и с проклятием на устах уйдет в могилу. Туда ей и дорога!
В тоне Ника была особая горечь, потому что перед ним маячило лицо его собственной матери.
– …Отец Сальвадор… – начала было Мерседес.
– Буду только рад, если он вскоре присоединится к ней на том свете, – резко оборвал он ее.
Ник проглотил остатки мадеры и потянулся вновь за графином.
– Он сожалеет, что плохо обращался с тобой, когда ты был еще мальчиком. Розалия как бы открыла ему глаза на его прошлые ошибки. Он хочет загладить свою вину, Лусеро.
При упоминании имени девочки Николас смягчился.
– Розалия, кажется, смогла поладить со старым козлом. Вчера она уже бегло читала мне. Я поражаюсь ее успехам.
– Мы обязаны этим отцу Сальвадору, – настаивала Мерседес.
Прежде чем он успел что-то возразить, Бальтазар вбежал в комнату.
– Хозяин! Солдаты на подходе!
– Имперцы или хуаристы? – спросил Николас и тут же устремился к шкафу, где хранилось оружие.
– Не знаю. Я послал за Грегорио, как вы приказывали поступить в случае нападения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141