– Но и со мной не жить, – едва слышно ответила она, тщетно стараясь скрыть горечь своих слов. – Ты и вообразить себе не можешь… Не поверил бы никогда, но так и есть: не хозяйка я себе самой, раба еще бесправней твоих холопов. Мне все позволено ради корысти, и ничего – ради сердца.
– Что ты говоришь? Не понимаю я, о чем ты? – Никита обнял ее за плечи, хотел прижать ее голову к своей груди, но она опять отстранилась.
– Оженишься ты, Никита, – быстро продолжала она, – забудешь меня. Жена нарожает тебе детей – будешь счастлив. Все пойдет добрым путем…
– Нет, не женюсь, – вздохнув, ответил он. – Коли моя воля какое значение будет иметь – ни за что. Ты о Лизке Шереметевой не думай. Это еще когда покойная Наталья Кирилловна жива была, сговорились они с моим отцом. Она сама ведь в девичестве Шереметева. А я мамки своей не помню, померла рано. Я один у отца был. Вот Наталья Кирилловна и порадела обо мне. Своих-то сыновей она для царевен по-знатней берегла, чтоб от Рюриковичей – не меньше. А мне тогда лет двенадцать было. Я Лизки Шереметевой в глаза не видал. Не знаю даже, хороша ли собой. Пока в сердце покой был, так и не думал об этом. Все так живут: как родители скажут – так тому и быть. Пошел бы под венец, что сделаешь? Да тут отец помер, война одна-другая, все откладывали сватовство. Теперь только понимаю, для чего Господь возвел все препятствия на том пути: чтобы я тебя встретил. Коли Алексей Петрович настаивать не станет, то лучше уж один останусь. Если же станет сватов к Шереметевой посылать – в монахи уйду, другого пути избежать свадьбы нет. Грех, порой, Вассиана, великий я на душу беру, не простит мне Господь – брату своему добра не желаю, чтоб овдовела ты хочу…
– А Стеша? Утешает тебя? – спросила княгиня, отводя взгляд.
– Ты никак меня к дворовой ревнуешь? – рассмеялся Никита. – Но это же смешно, ты с тетки-то Емельяны сумасбродной пример не бери…
Княгиня снова повернула к нему лицо, и он замолчал, очарованный. Он вдруг увидел, что глаза у Вассианы не синие, как он привык и любил их такими. Зародившись где-то в темно-синей глубине ее глаз, яркий зеленоватый огонь поднимался и разрастался, вспыхивая золотыми искрами, и цвет их теперь напоминал зеленоватые воды моря, мерцающие в бликах солнечного предгрозья. Казалось, спала пелена с ее души, глаза ее просветлели, засияли, как расплавленное золото.
– На самом деле, это даже более смешно, чем ты можешь себе вообразить, – сказала она мягко, не отводя взгляда. – Но обещай мне, я прошу, что больше не позовешь Стешку…
– Обещаю, – быстро согласился Никита. – Только и ты мне скажи о Гарсиа…
– А ты меня ревнуешь к капитану? Он – всего лишь слуга, – ответила, улыбнувшись Вассиана. – Он не чувствует и половины того, что чувствуешв ты…
– Как это так? – удивился Никита.
– Да так. Им владеет одна-единственная страсть, но лично ко мне она имеет лишь косвенное отношение, женщина тут не соперница…
– Мне кажется сейчас, что ты другая, – сказал Никита, рассматривая ее лицо и ласково прикасаясь к расшитым золотом рукавам ее одежды, – что я не знал тебя такой…
– Другой я тебе не нравлюсь? – спросила его Вассиана
– Ты мне любой понравишься, – с подкупающей честностью ответил он. – Если бы я увидал тебя такой лет шесть назад в Риме, я бы сразу голову потерял…
– Сколько тебе лет, Никита?
– Двадцать семь. Мало?
Белая соколиха, встрепенувшись, подняла головку на руках у Вассианы и пошевелила разбитым крылом. Княгиня осторожно разжала руки – взмахнув крыльями, соколиха взлетела, и описав круг над их головами, села Никите на плечо.
– Волшебница, волшебница! Как ты сделала это? – В порыве восторга забыв о приличиях, Никита легко подхватил Вассиану на руки и покружил ее.
В волнении она вдруг сказала по-итальянски, трогая его жесткие темные волосы тонкими бледными пальцами, унизанными алмазными перстнями:
– Perche e cosi, сага mia. Ti amo pero…
Он остановился. Никогда прежде она не говорила по-итальянски. И в Риме и в Московии, сколько он знал ее, он слышал от нее помимо русского только французский и греческий.
– Нет, ты все-таки другая, – он осторожно опустил ее на землю. – Ты была когда-то другой, – догадался он. – Неужто смерть отца так изменила тебя?
– Да, смерть, только… – она запнулась.
– Мне все равно, – горячо продолжал он. – Ты ведь сказала, что любишь меня. Я тоже…
– Молчи, – опомнившись, Вассиана закрыла ему ладонью рот. – Только ничего не говори, молю. Не говори об этом. Скажи мне лучше, – она поспешила перевести разговор на другую тему, – много ли в Москве злачных мест?
– Злачных мест? – переспросил Никита слегка удивленно. – А тебе зачем?
– Ты мне ответь, а я тебе скажу, свет мой, зачем это нужно. Обязательно скажу, ведь неспроста спрашиваю. Курят ли персидскую траву в Москве, гонят ли где вино не по закону? – продолжала допытываться Вассиана.
– Есть такие места, конечно, – пожал плечами Никита. – То, что у вас персидской называют, у нас “толченым яблочным листом” кличут. Или китайским порошком. Иноземцы у себя в гостиных дворах держат, сами дым ядовитый нюхают. Только люди благочестивые туда не ходят. Лукинична сказывает, что семена мака бес посеял на могиле блудницы. Впитавши от разлагающегося тела ее, семена адские произвели траву с кровавыми цветами, а бес научил ее употреблению людей, которые сами того не зная, в державу дьяволу отдаются. Что касается винокурения, то многие люди для себя его варят. Ну, а коли у кого своего вина нет, в кабак царский сходить можно. То места такие, что иные ярыги пропивают даже кафтаны и белье нательное – голыми выходят. Правда, государь наш Иоанн Васильевич вина на дух не переносит, пьянства чрезмерного терпеть не может.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105