Сидя у окна, она смотрела на свои следы на снегу и монотонно повторяла нараспев что-то невразумительное.
Бруцев направился к ней. Она услышала его шаги и обернулась. Встала. Глаза ее странно блестели. Они выражали не страх и не ужас – в них застыл могильный холод. Она оперлась на стену, и только теперь Бруцев увидел, что она босая. Ноги у нее были грязные, посиневшие от холода. Вероятно, она пряталась где-то поблизости и время от времени приходила сюда, где раньше был ее дом.
Женщина отпрянула и оттолкнула ногой разбитую оконную раму, словно открывая себе путь к бегству.
Бруцев шагнул к ней.
– Не бойся, – произнес он по-болгарски. – Я не сделаю тебе ничего плохого… Я болгарин…
Безумный блеск в ее глазах не угас. Они пронзали его, как клинок.
– Я болгарин… – повторил Бруцев, делая к ней еще шаг.
– Убирайся!.. – крикнула женщина, и Бруцеву показалось, что даже язык у нее синий от холода. – Убирайся отсюда!..
– Не кричи! Я не турок…
– Вижу, что не турок… Убирайся!.. Ты тоже не с добром пришел… Уходи!..
– Я ищу Наумовых, – сказал он твердо. – Ты знаешь, где они?
– Здесь никого нет. Разве не видишь? – Голос ее был хриплым и резким, до Бруцева только сейчас дошло, что эта женщина, блуждающая как тень по пустому городу, лишилась рассудка от ужаса.
Он ничего не ответил. Сел на коня и медленно поехал прочь.
Женщина черной тенью осталась стоять на углу дома. Где-то скрипела незапертая дверь – грозно и страшно.
Может, не надо было вообще сюда заезжать. Он не должен думать и переживать. В этом мире нужно только действовать. Это единственное спасение.
Ветер усилился, налетая яростными порывами на пустые улицы города.
Уже в сумерках Бруцев перевалил через хребет Сырнена-горы. Он увидел перед собой Фракию, скованную суровой стужей. В глубине лежала долина Марицы. Над ней нависли темные рваные облака. Бруцев остановил коня и окинул взглядом обширную, уходящую вдаль равнину – туда, где сливались земля и небо.
Потом дернул поводья – резко, словно вдруг вспомнил о чем-то, что надо забыть.
15
Атанас Аргиряди, одетый в дорожный сюртук, нетерпеливо ходил по комнате. Время от времени останавливался то у одного, то у другого окна.
На черепичных крышах лежал снег, но улицы были сухими, в тени высоких оград каменные плиты отливали синью.
Крыши домов сбегали вниз по холму, следуя направлению улочек. В лучах неяркого зимнего солнца старая черепица казалась свинцово-серой. Вокруг, как всегда в этот час, было спокойно и тихо. А тополя на другом берегу реки казались еще прозрачнее и серебристее, словно были сотканы из дымки, что стелется по весне над водой.
Аргиряди не мог прогнать тягостного чувства, что все это он видит в последний раз.
Он подошел к письменному столу, снова прикинул, все ли дела в полном порядке, потом вынул карманные часы и недовольно покачал головой.
Уже полчаса он ждал Стойо Данова и собирался после разговора с ним сразу же отправиться в путь.
Он хотел поговорить с ним о Павле. Его беспокоила судьба юноши. Он понимал, что события могут развиться быстро, даже молниеносно, и тогда никто ни за кого не будет отвечать. Особенно ему внушало тревогу поведение старого Данова.
Когда арестовали его сына, торговец зерном впал в ярость. Он не хотел ничего слушать. По целым дням бродил по торговым рядам и улочкам Тахтакале, его грубый голос угрожающе гремел под низкими сводами рыночных крыш, казалось, старик готов уничтожить любого, кто встанет у него на пути. Потом он вдруг замкнулся в себе, его молчание было злобным и страшным. Аргиряди не видел его уже несколько дней.
Некоторые считали, что в этом черством человеке заговорило сердце, что он почувствовал боль за сына, но никто ничего не мог утверждать с определенностью.
Имелось и много неясностей в связи с арестом Павла. Поэтому Аргиряди и послал за стариком. Фактически он не видел его со дня смерти Джумалии.
Он снова остановился у окна. Крупные гнедые, покрытые попонами, нетерпеливо переступали на месте, потряхивая гривами.
Аргиряди планировал к вечеру доехать на фаэтоне до Тырново-Сеймена, там переночевать, а утром сесть на поезд до Одрина и Константинополя. В последние две недели из Тырново-Сеймена к Белово шли только поезда с военными материалами.
Заложив руки за спину, наморщив лоб, он опять посмотрел на улицу. В верхнем ее конце показался хаджи Стойо в своей коричневой шубе. Он широко шагал, мрачно глядя перед собой, будто ополчился против всего света.
Стоя неподвижно возле окна, Аргиряди видел, как он вошел во двор, раздраженно спросил что-то у Никиты. Потом услышал, как, по старой привычке, затопал ногами, словно стряхивая снег, по каменным плитам нижнего входа, и, наконец, лестница из орехового дерева заскрипела под его шагами.
Только тогда Аргиряди подошел к двери и открыл ее, поджидая гостя. Хаджи Стойо нерешительно помялся, прежде чем войти, будто обдумывая, как ему держаться.
– Входи, хаджи, – пригласил Аргиряди, – я уезжаю и потому так спешно позвал тебя.
Торговец зерном вытер лоб, взглянул на Аргиряди и направился к своему обычному месту на диване.
– Ты сейчас уезжаешь? – спросил он, пытаясь догадаться, почему его позвали.
– Да, прямо сейчас, – ответил Аргиряди. Он вынул серебряную табакерку и открыл ее перед гостем.
Хаджи Стойо отрицательно качнул головой.
– Я позвал тебя, главным образом, из-за Павла, – начал без обиняков Аргиряди, усаживаясь за стол!
Хаджи Стойо поднял взгляд, его голубые глаза уставились на Аргиряди. Лицо вытянулось, в уголках рта появились горькие складки.
Аргиряди, не обращая внимания на выражение лица хаджи Стойо, продолжал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130