– Да, именно из-за Павла… Я откладывал этот разговор, надеясь, что все само утрясется, но до сих пор нет никаких сдвигов. С тобой я не хотел говорить по многим причинам – каким, ты не поймешь, даже если я попытаюсь тебе объяснить… Но поговорить все же придется…
– О чем? – испытующе глядя на хозяина дома, спросил хаджи Стойо.
Аргиряди слегка побледнел.
– О твоем сыне, – ответил он спокойно.
Хаджи Стойо пожал плечами.
– А какое ты имеешь отношение к моему сыну? Мы с тобой, Атанас, продаем и покупаем зерно, ткани, галуны, воск…
– Хаджи, – прервал его Аргиряди, голос его слегка дрожал, – вот уже две недели ты ходишь по торговым рядам, ругая своего сына, ругая Джумалию. Так до сих пор никто еще не поступал – ни турки, ни христиане…
– А я буду, – медленно поднялся с места хаджи Стойо. Подойдя к письменному столу Аргиряди, продолжал: – Да! Я буду так делать, пока в торговых складах прячут оружие, пока во главе гильдии у нас стоят бунтовщики, пока существуют такие, как ты, кто на все закрывает глаза. Понятно? Я буду так поступать! – И, пророчески воздев руку, грозно произнес: – Весь смут от этого…
Аргиряди смотрел на опухшие веки хаджи Стойо, на его упрямые голубые глаза, и ему казалось, что жизнь хаджи прошла напрасно, словно в какой-то пустоте. Покачав головой, он медленно произнес:
– Весь смут от другого, хаджи… – Помолчав, добавил: – Оставим это… Сейчас речь о Павле, о нем я хочу сказать тебе пару слов…
Хаджи Стойо угрюмо проговорил:
– Слушай, Атанас… На этом свете каждый сам заботится о себе…
– Хаджи, – Аргиряди положил руки на стол, – ты не отдаешь себе отчета в своих словах и поступках. Но это твое дело. Я знаю турок не только по мютесарифству. Опомнись, пока не поздно. Спасай Павла как можно скорей, ведь от совести своей не убежишь…
– От совести? – хмуро глянул на него хаджи Стойо. – О какой совести ты мне говоришь? Это у меня нет совести? И то по отношению к кому – к собственному сыну, которому я дал все, что необходимо человеку! Имущество, имя, образование. И для чего все это? Чтобы он шлялся с утра до вечера, болтая глупости, якшался со всеми пловдивскими бездельниками. Чего он еще хочет от жизни? Сейчас такое время, что грамм зерна обходится в грамм золота. А он прячет бунтовщиков, позорит мое имя, все, что я собирал с таким трудом и берег, как зеницу ока, он готов пустить по ветру… Тьфу!.. А ты о совести мне будешь говорить…
И хаджи Стойо презрительно повернулся спиной к Аргиряди.
В комнате воцарилась тишина. Слышалось лишь сиплое дыхание хаджи Стойо. Постояв так несколько секунд, он вернулся и снова сел на диван.
– На этом свете никто ни к кому не должен проявлять милосердия… Никто… Потому что милосердие несет гибель… – И рука его тяжело опустилась на колено.
Аргиряди немного помолчал. Почувствовал, как ладоням стало жарко на суконной обивке, и сжал их в кулак. Потом встал.
– Хаджи, – сказал он, – в жизни ничего не воротишь назад, то, что потеряно, потеряно навсегда. Опомнись! Иди к правителю! Открой свой кошелек и поскорей освободи Павла из Ташкапу! Тучи, которые нависли над нами, несут бурю, медлить нельзя, хаджи…
Хаджи Стойо глухо засмеялся. В этом смехе было что-то жестокое. Встав с дивана, он подошел к столу.
– Аргиряди, – сощурил глаза хаджи Стойо. Голос его неожиданно смягчился. – Деньги вкладывают в то, из чего выйдет толк… Мой сын, – произнес он с болью, – никогда не станет человеком… Из него ничего не выйдет… Он будет лишь моим стыдом и позором… Пятном на моем имени… – Последние слова он проговорил почти шепотом. Пошел к двери, на пороге остановился. – Поэтому не учи меня, как я должен поступать… Мне это ни к чему… Понял? – крикнул он и с силой захлопнул за собой дверь.
Аргиряди смотрел на дверь, пока шаги хаджи Стойо не затихли внизу. И тогда впервые воспринял одиночество не как страдание, а как благо, как спасение.
Спустя полчаса Аргиряди, одетый в зимнюю шубу, поцеловал возле ворот дочь и сел в фаэтон.
София осталась стоять в воротах. Узкое серое платье делало ее еще стройнее и придавало ей строгий вид.
– Не оставляйте дом без Никиты, – обернулся Аргиряди к Теохарию. – Остальное все сделай так, как я велел.
Впервые перед поездкой София видела отца таким взволнованным. Она знала, что он пробудет в Константинополе самое позднее до конца месяца, но тоже вдруг почувствовала необъяснимую тревогу.
Кучер Гаврил сел на козлы. Взмахнул кнутом, и лошади медленно тронулись вверх по обледеневшей улице. Возле новой церкви фаэтон свернул к Хисарским воротам, Аргиряди в последний раз прощально махнул рукой. Затем фаэтон покатил вниз, и вскоре цоканье копыт заглохло вдали.
– Пойдемте… – сказала София, и все, кто вышел проводить Аргиряди, молча разошлись.
Теохарий отправился в нижнюю канцелярию, Елени поднялась в столовую – камин там горел весь день.
Сбросив шаль, София, немного помедлив, вошла в комнату отца.
В тусклом свете зимнего дня эта просторная, оклеенная темно-зелеными обоями комната казалась еще уютнее.
Девушка села за стол. В проводах отца было что-то невысказанное, необычайное, и сейчас тишина комнаты угнетала ее.
Она встала, чтобы пойти переодеться, но сперва решила оставить в сейфе отца кольцо матери и брошку с синим аметистом, которые всегда надевала, когда хотела, чтобы начинание завершилось успешно. София открыла сейф, сняла брошку и положила ее на место. В глубине сейфа она заметила конверт. Осторожно взяла и посмотрела, что на нем написано.
«Завещание пловдивского торговца Первой гильдии Атанаса Аргиряди, составленное 4 декабря 1877 года».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130