Меня качало из стороны в сторону, кто-то пытался удержать меня, и холодные руки давили мне на грудь. В ушах стоял невыносимый вой сирены, и мне казалось, что ко мне все еще мчится «Скорая», но никак не может доехать. Пучки рассеянного света время от времени пробивались через матовые окна, освещали потолок кабины с крюками для подвески, стояки капельниц и незнакомое лицо женщины в белой шапочке.
– Анна! Анна! – звал я, и, как ни странно, эта женщина склонялась надо мной, поправляла подушку и что-то говорила, но я не мог понять ни слова и, чувствуя, что меня жестоко обманывают, снова начинал звать Анну, но слышал совсем иное:
– Лада! Лада!..
Вой сирены постепенно превращался в крики толпы, в свист, улюлюканье, доносившиеся из-за толстых стен консульского замка, а вспышки света, пробивавшиеся сквозь витражи, были всполохами пожара; и я, одетый в черный плащ, украшенный золотистыми блестками, поверх которого на крученой цепочке висел тяжелый крест с распятием, крепко сжимал серебряную рукоятку короткого римского меча, висящего у меня на поясе, и ходил по каменному полу верхнего зала. Графиня, стоя у приоткрытого узкого окна, смотрела на тысячи горящих факелов, освещающих осадный лагерь турков.
Подкомендант крепости Фредерико Бальдо закинул полы плаща на руку и сдержанно поклонился мне. Он принес плохие новости и, предугадывая мою реакцию, смотрел на меня с неприкрытой враждебностью.
«Ваша светлость, – произнес он, не моргая, не меняясь в лице, не сводя с меня своих черных, остекленевших глаз. – Турки начали штурм восточного бастиона».
«Я знаю! – оборвал я. – Что еще?»
«Если бы вы, ваша светлость, – со скрытым укором произнес подкомендант, – осмотрели бастион месяц назад, то ясно поняли бы, какой опасности подвергается большая башня вследствие износа фундамента, и держали бы там каменщиков до тех пор, пока они не закончили бы все восстановительные работы».
«Пошел вон!» – крикнул я.
Подкомендант снова поклонился, но еще более сдержанно, и этот поклон уже больше напоминал боевую стойку перед выпадом. Половину лица Фредерико освещало зарево пожара, вторая половина была черной, и мне казалось, что он, как шут, разукрасил свое лицо виноградным соком.
«Это не все», – с почтительным упрямством добавил он.
Я повернулся к нему, чиркнув шпорами по каменному полу. Подкомендант взглянул на графиню и опустил глаза.
«Турки разрешили покинуть крепость дипломатам, – произнес он. – Они гарантируют им жизнь, если те выйдут через главные ворота».
«Иди! – приказал я. – Забери с собой восемь моих конных стражников. Драться насмерть, пока я не выведу из крепости людей!»
«Слушаюсь, ваша светлость!» – ответил подкомендант, повернулся и, грохоча коваными каблуками, спустился вниз по круговой деревянной лестнице.
«Они решили во всем обвинить меня! – крикнул я. – Кафа не дала мне ни одного солдата! Татары примкнули к туркам, хотя я предвидел это и добивался их выселения из Солдайи! Кто меня послушал?»
Я подошел к графине и тронул ее за плечи. Она вздрогнула и, не оборачиваясь, произнесла:
«Я знаю, что вы мне хотите сказать. Мне очень трудно расставаться с вами, Христофоро!»
Под окном заклубился удушливый дым, и горячий ветер донес дикий вопль толпы. Графиня сделала шаг назад. Я быстро подошел к большому шкафу из черного дерева, открыл его ключом и потянул за ручку тяжелую створку. Здесь, среди бумаг письмоводителя канцелярии, отчетов попечительного комитета о бюджете и налогах, стоял небольшой сундучок, обитый медными уголками и обшитый металлическими лентами по периметру и диагонали.
«Графиня, – волнуясь, произнес я. – Это казна Солдайи. Это большое богатство, которое может попасть в руки неприятеля. Я не хочу перед вами лукавить. Солдайя очень скоро будет захвачена турками. Власти Генуи на этой земле пришел конец. Это горькая правда, но мне легче произнести ее, чем солгать вам, потому что чистота моих чувств сравнима разве что с этими брильянтами. Не могу допустить, чтобы они попали в руки турков. Прошу вас, умоляю, ради нашей любви – сохраните это как символ вечного огня наших сердец».
Графиня закрыла глаза, и наши губы слились в последнем поцелуе. Чувствовала ли она, что мы больше никогда не свидимся, что последним бастионом для меня и тысячи горожан станет церковь, где мы запремся и которая станет нашей братской могилой?
Графиня накинула темную вуаль и, покрыв сундучок голубым шифоном, пошла вниз. Через каминный зал мы вышли во внутренний дворик замка. Горячий дымный воздух разъедал глаза. Графиня прижала к губам платок. Я взял ее под локоть и повел в темную пристройку, которую караулил стражник.
«Иди со мной, – сказал я ему. – Здесь больше некого охранять».
Крепостное поле, погруженное в сумрак, напоминало завершающую сцену грандиозной мистерии. В красном свете огня блестели шлемы солдат и ополченцев. Ужасные крики женщин и детей, до смерти напуганных начавшимся штурмом турок, неразберихой и паникой, сливались в единый, непрекращающийся визг. Обезумевший наездник хлестал плеткой коня и кричал, чтобы ему дали дорогу. Казармы с сорванными с петель дверями зияли черными проемами, отчего напоминали огромных кашалотов, разинувших ненасытные пасти.
«Бегите в церковь! – кричал я женщинам, которые пытались схватить и унести детей и домашние пожитки. – Все в церковь! К богу! Просите у него защиты!»
У башен Тоселло и ди Пагано, сдавливающих главные ворота крепости, толпились люди с факелами. Неистово ржали кони, пыль, смешиваясь с дымом, столбом поднималась в ночное небо.
«Дорогу, проклятые! – закричал я, хватаясь за рукоять меча.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136