невыспавшийся, усталый солдат-мастеровой становился плохим работником.
Однако увольнительные - записки со штампом воинской части, на которых точно указывалось, к которому часу нижний чин обязан вернуться в казарму, - выдавались солдатам очень редко: считалось нежелательным соприкосновение их с населением столицы.
Хотя и не сразу, Ян дождался все же такого "соприкосновения".
Получив увольнительную до восьми часов вечера, он отправился в Измайловские роты - разыскивать квартиру Арвида, с которым его когда-то познакомил Витол.
Квартиру эту он нашел без труда - память у него была хорошая.
Но встретили его здесь не так, как он ожидал.
На миг в глазах квартирной хозяйки вспыхнула радость, она крикнула громко: "Лаб диень, пуйка" ("Добрый день, сынок"), и тут же добавила шепотом:
- Арвида нет.
- А где он?
- Не знаю. Не приходи сюда больше, слышишь?
- Арестован... - прошептал Ян.
- Нет, нет. Он вовремя уехал. А куда - кто же знает? Ну, я думаю, он скоро вернется. Вернется! - Добрая женщина похлопала Редаля по спине: - А теперь иди.
В казарму Ян вернулся вовремя, за пять минут до срока, указанного в увольнительной.
Несмотря на это, через день его все-таки вызвали к начальству - к прапорщику Румянцеву.
- Где был в воскресенье? - морщась, словно от зубной боли, спросил его прапорщик.
- По улицам ходил, ваше благородие... гулял.
- Ой, гроб! - сморщился еще больше офицер. - Врать надо поскладнее. К кому заходил? Был ведь в Измайловских ротах?
- Так точно.
- Ну вот. Это другое дело. К кому заходил?
- Не могу знать.
- Как это так: "Не могу знать"? Должен знать, к кому ты заходил. Сам ведь понимаешь: должен.
Ян стоял молча. Дело-то скверно поворачивалось. Наконец он решился:
- Разрешите доложить.
- Ну-ну!
- Я ночевал в том доме... год назад. Меня тогда привел мой попутчик, мы вместе с ним ехали по литеру в Петербург. Он и привел меня к своему земляку, латышу. А фамилии латыша я так и не спросил.
- А попутчика твоего как зовут? В какой он части служит?
- Не могу знать. Зовут Вольдемаром, а фамилии не знаю. И где служит, тоже я у него не спросил.
- Ой, гроб! Слыхал я: латыши не умеют врать. Но чтоб до такой степени... Придется, голубчик, лишить тебя увольнительных. Так я и доложу ротному. Ступай!
- Слушаю, ваше благородие! - гаркнул Ян, обрадовавшись такому исходу дела.
Вечером он рассказал про этот разговор Степану Федорову, с которым успел подружиться.
Степан протянул:
- Ну-у, брат! Еще год назад ты этим не отделался б. Загремел бы в штрафной батальон, не меньше. А теперь смотри-ка! Чуют наши офицеры, чуют что-то... Образованные. Они ведь у нас больше из инженеров да из студентов.
- А что они чуют?
- А то, что нашего брата лучше сейчас не трогать.
- Меня-то все-таки наказали? Увольнительных лишили?
- Ну, без этого, брат, нельзя. В часть, наверно, поступило донесение от полиции. Или из сыскного, что ли, черт их там знает, откуда. Значит, прапорщику Румянцеву надо же как-то отчитаться: с виновного, дескать, строго взыскали. Дис-ци-пли-нарно. Понял?
- Да я и сам так подумал: хорошо все-таки кончилось.
- Хорошего-то, положим, тоже мало. Без увольнительных с тоски можно околеть в казарме.
- Ничего... Что ж теперь сделаешь? Письма буду писать домой в свободное время.
И чтоб слова не расходились с делом, Редаль сел писать домой отцу, от которого давно не было вестей.
Взяв лист серой бумаги и огрызок химического карандаша, он задумался.
О жизни в казарме в письме рассказывать нельзя: военная цензура вычеркнет.
Расспросить, как живется дома, можно; только если отец ответит правду, ее опять цензор вымарает.
И Ян написал, что он жив-здоров. А когда лежал он в госпитале, видел Ивана Шумова, садовника. Садовник обещал дать адрес своего сына, Грегора, да забыл. Слышно, что Грегор в университете учится, а может, его уже призвали в армию.
Ян подумал, прибавил, что кланяется всем, вздохнул и заклеил конверт. Цензуре с таким письмом делать будет нечего.
От отца ответ пришел неожиданно скоро - дома все по-старому, а Грегор Шумов живет в Петербурге, "может, где-нибудь недалеко от тебя, ты его хорошенько поищи там".
Легко сказать "поищи". Наступил уже семнадцатый год, а Яну Редалю ни одной увольнительной так и не дали.
Но скоро ему стало не до Шумова. Однажды - это было во второй половине февраля - солдатам был дан строжайший приказ: не выходить из казарм. В город не пускали никого, даже примерных в глазах начальства службистов унтер-офицеров. У ворот казармы стоял сменявшийся четыре раза в сутки усиленный караул.
Казалось, рота была теперь наглухо отгорожена ото всего, что происходило за ее стенами.
Несмотря на это, а может быть, именно поэтому с воли сюда проникали невероятные вести, одна удивительней другой.
Бунтуют питерские рабочие. Ну, это еще могло случиться. Городовые стреляют с крыш. Выступила против правительства четвертая рота Павловского пехотного полка. Этому и хотели и боялись верить. Литовский полк будто бы весь целиком заявил: усмирять народ он не будет.
До самого вечера солдаты автороты говорили шепотом - не из страха. Им надо было втихомолку обсудить между собой самое важное: что, если вышлют броневики против рабочих? Каждого из них, кто отказался бы стрелять, самого ждал расстрел.
Серьезное наступило время! Надо было решать.
И недаром, видно, прошли суровые годы войны, годы не только лишений, но и трудных раздумий... Недаром почти каждый из солдат мог бы вспомнить много горького из своего детства, - у кого отца зарубили в пятом году жандармы, у кого избу у родных спалил карательный отряд драгун.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108