так легко перейти предел - еще один жест, и будет нарушена какая-то правда, священная и для него и для вас. Но он не делал этого лишнего жеста - и правда оставалась нетронутой.
Гриша забыл обо всем... О Репниковой, о Барятине, о Тане Кучковой. О свистке, лежавшем в его кармане.
...Поселяне и рыцари преграждают путь дьяволу крестообразными рукоятками своих мечей. Черту полагается при этом трепетать от страха, содрогаться, никнуть к земле, исчезать.
Но тут произошло совсем другое.
Мефистофель молниеносным движением загородился от креста плащом, повернутым к залу красной изнанкой, - она вспыхнула под упавшим сверху лучом прожектора, как огненный столб, - грозный, готовый испепелить каждого, кто к нему прикоснется.
Поселяне отступают в суеверном страхе.
Они уходят, а князь тьмы откидывает плащ и, торжествуя, хохочет им вслед, огромный, могучий, всесильный. От дьявольского смеха у зрителя мурашки бегут по спине.
Когда тяжелый малиновый занавес медленно пополз, закрывая сцену, а под лепным потолком светлым костром загорелась огромная люстра, в зале возник ураган. Ураган ликования, неистовых криков, рукоплесканий, вызовов...
Гриша увидел рядом с собой побледневшее от волнения лицо Барятина и затылок Репниковой: вся перегнувшись через барьер галереи, она вопила изо всех сил:
- Браво! Браво! Браво!!!
Волосы у ней растрепались, пенсне упало с носу, она судорожным движением еле успела поймать его на лету и, должно быть, именно от этого пришла в себя.
- Я аплодировала таланту... а не... - пролепетала она в раскаянии, но, кажется, лепет ее слышал один Гриша - такая вокруг продолжала бушевать буря.
...Студенты принялись смеяться над собой, в том числе и над Репниковой (она, утратив авторитет, страдала непритворно), только собравшись в фойе, куда пробились со всяческими хитростями: с их билетами в нижние ярусы спускаться не полагалось.
Гриша в фойе не попал. В узком коридоре кто-то крепко ухватил его за локоть. Он оглянулся: позади, весело сияя черными глазами, стоял Оруджиани.
- Слыхали новость? Никишин в университет больше не вернется. Наша взяла... Победа!
Гриша промолчал. Бог с ней, с этой победой. Особенно если о ней сообщает с видом именинника человек, который ему, Шумову, ни в чем не верит.
- Не надо, впрочем, и преувеличивать это событие, - продолжал Оруджиани. - То, что случилось на лекции по финансовому праву, послужило только толчком. Профессор Никишин с первых дней войны очень удачливо играет на бирже. Говорят, он покупает себе крупное имение на Украине. Теперь ему и университет ни к чему.
"Говорят"... Об Оруджиани тоже говорят бог знает что.
- У вас как будто настроение сегодня кислое? - спросил грузин.
- У меня всегда настроение портится, когда я вижу, что мне не доверяют.
- Кто вам не доверяет?
- Вы.
- Благодарю! Не ожидал.
- Про Озерки писали во всех газетах, так что и скрывать-то тут было нечего.
- Ах, вот что! Но я же и не думал скрывать.
- Вы начали о них говорить - и спохватились.
- Я начал... и не спохватился. А решил отложить разговор. Ведь надо же было сперва выяснить, по пути нам с вами или мы разойдемся, как в море корабли.
- Ну, и что ж? Выяснили?
- Да, в ту самую минуту, когда на лекции Никишина раздался ваш оглушительный бас.
- Не вижу ничего смешного!
- Пожалуй. Ничего нет смешного в том, что вы примкнули к людям, поднявшим свой голос против шовинистического угара.
- Вы это... серьезно?
- Вполне. Сегодня вы очень кстати вспомнили об Озерках: близится годовщина событий, связанных с этим местом... Понимаете?
- Понимаю!
- Нам обязательно надо встретиться на днях.
- Значит, все-таки связался черт с младенцем, - сказал Барятин, когда Гриша вернулся на свое место в галерее пятого яруса.
- Кто черт, а кто младенец? - с любопытством спросила Репникова; в ее тоне уже не было командирского оттенка.
- Младенец - вот этот мой сосед, Григорий Шумов. А черт остается чертом.
Но тут на них свирепо зашипели соседи - раздвинулся малиновый занавес, наступила тишина, зажглись огни рампы, и Гриша опять забыл обо всем его окружающем.
18
Таким образом, порок не был наказан: знаменитый певец с триумфом отбыл к себе в Москву, не покорив в Петербурге только одного человека юную артистку, оставшуюся верной своему жениху.
Через неделю обо всем этом никто уже и не вспоминал, в том числе и Таня Кучкова: с ней Гриша встречался теперь довольно часто.
Она пробовала объяснить ему суть своего отношения к Барятину, который ей "нисколечко не нравится".
Григорий Шумов выслушал эти объяснения с таким рассеянным видом, что Таню это задело.
- Скажите, - спросила она его, - а если бы я была старухой, вы так же охотно встречались бы со мной?
- А что ж... бывают и старухи умные. С ними и поговорить интересно.
- Я умная? Ну хорошо. А если бы у меня нос был вот такой - рулем?
Он должен был сознаться, что большой нос, в виде руля, конечно, ее испортил бы. И вообще, привлекательный вид Кучковой, милые ее глаза - все это играло какую-то роль в его отношении к ней.
Хорошо бы иметь такую сестру. Младшую сестренку с Таниным лицом и, пожалуй, с ее своенравным характером.
Во всяком случае, встречи с ней вносили какое-то тепло в жизнь Григория Шумова.
Пораздумав на эту тему, он решил: ну конечно, все дело в том, что у него не было сестер. А сестры (или хотя бы одна сестра) человеку необходимы. Иначе он черствеет, и живется ему на свете неуютно.
Иногда ему хотелось поделиться с Таней - именно с ней - своими сомнениями. Не сделал ли он ошибку, поступив на юридический? Ну какой из него адвокат?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108