21
На другой день явился Борис Барятин. Румяные его губы улыбались.
- Встретил я опять красотку с вашего двора. Почему-то ее глазки заплаканы.
- Ты про Дашу? - Гришу покоробил игривый той Барятина. - У ней горе. Муж умер.
Борис толкнул Гришу в бок:
- Вот тут бы и утешить молодую вдовушку.
Шумов поморщился:
- Как ты можешь... Я же тебе сказал, что у ней несчастье!
- Э, время все залечивает. Смотри, как бы кто другой тебя не опередил. Осушить такие прелестные глаза охотники найдутся.
- Не хочу я продолжать подобные разговоры!
Борис захохотал:
- Эх ты, монах в синих штанах!
- Перестань!
- Ну, ну! Орать на меня не было уговора.
- Не было уговора и мерзости говорить.
- Мерзости? Тоже мне еще рыцарь нашелся!
- Рыцарь не рыцарь, а мерзостей говорить в моем присутствии не позволю.
- Ах, в вашем присутствии? В присутствии столь высокой персоны? И как это - не позволишь? И при чем тут мерзость? Шутка простая...
- Бывают шутки мерзкие.
Студенты чувствовали, что в раздражении могут наговорить лишнего, о чем потом, может быть, и пожалеют, но остановиться уже не могли: разговор становился все более неприятным.
- Сказал бы сразу, что это дама твоего сердца, я и не стал бы тебя задевать.
- Ну, знаешь ли... Если так - до свиданья!
- Это как же позволите понимать? Гостю - и "до свиданья"?
- Да, гостю - и "до свиданья". Не надо мне таких гостей! - закричал Гриша, уже не владея собою.
- Ты пожалеешь о своих словах, - бледнея, проговорил Барятин.
- До свиданья!
- Нет, тогда уж не до свиданья. А - прощай! Подумать только, как отплатил ты мне за все, что я для тебя сделал!
Барятин, уходя, срыву распахнул дверь, и Гриша увидел у ситцевой занавески испуганно-любопытное лицо Марьи Ивановны, слышавшей весь разговор.
А вечером того же дня учтиво-наглый лакей вице-губернаторши принес Григорию Шумову конверт из великолепной полотняной бумаги, в котором лежал голубой надушенный листок: господин Шумов извещался о том, что с сего числа в его услугах не нуждаются.
Ах, Борис, Борис! Вот до чего ты, значит, дошел!
Никаких причин для отказа "от услуг господина Шумова" не было занятия с Коко увенчались таким успехом, какого и ждать было нельзя: в балльнике лицеиста стали появляться самые высшие отметки. В чем же дело? Значит, Борис Барятин в жажде мести успел (и как поспешно!) побывать у "мадам" и в чем-то очернить недавнего своего приятеля. Это, конечно, не доставило ему больших трудов - "вице-дуреха" и без того относилась к Шумову довольно кисло по причинам, для него неизвестным.
Ну, уж подобного поступка от Барятина все-таки никак нельзя было ожидать.
И, однако, сомневаться, не приходилось. Недаром же он сказал уходя: "Ты пожалеешь".
- Ответа не будет? - спросил лакей, с пренебрежением оглядывая убогую обстановку студенческой комнаты.
- Нет!
Так вот как все вышло.
Ехал в столицу из уездного городка парень, немного угловатый, среди сверстников слывший почему-то за умного, ехал с самыми светлыми предчувствиями, загадывал: если встанет поутру наперекор сегодняшнему ненастью солнце, тогда все "с самого начала" пойдет счастливо.
Вот оно, твое счастье, Григорий Шумов! Кого искал, того (или той) не нашел. В первом же человеке, в котором надеялся встретить друга, обманулся. Заработок потерял.
В унынии лег он на диван, закинул руки за голову и долго лежал в темноте.
В квартире было тихо - должно быть, все ушли.
Такая тишина как нельзя больше располагает к грустным размышлениям.
Потерять заработок в его положении - не шутка... А впрочем, черт с ним, с заработком, если при этом приходится быть обязанным фальшивому человеку. Жалеть не приходится!
Гриша теперь чувствовал к Барятину нечто вроде гадливости: с какой стороны ни поглядеть, иначе как подлостью поступок его не назовешь.
Даже если он сделал это сгоряча - все равно, нет ему оправдания!
В передней (в узком пространстве между занавеской и входной дверью) еле слышно всхлипнул колокольчик; кто-то тронул его чересчур осторожной рукой.
Гриша переждал, прислушался. Никто не открывал.
Колокольчик звякнул слышней. Ничего не поделаешь, придется вставать в квартире, кроме него, никого нет. Даже Марья Ивановна, значит, ушла куда-то по соседству, поделиться свежими новостями.
Гриша с досадой поднялся, нашарил в темноте спички и пошел зажигать висевшую на жестяном щитке, у самого косяка входной двери, маломощную и чрезвычайно пахучую керосиновую лампочку.
Колокольчик звякнул, на этот раз уже с нетерпением: раз, другой, третий.
Ни Марья Ивановна, ни соседи Гришины так не звонили. Кого это еще принесло? Не Персица ли снова?
- Сейчас! - крикнул он сердито, закончил возню с заросшим сажей фитилем лампы, надел стекло и, не спрашивая, кто звонит (бояться тут не было в обычае - откуда взяться в такой квартире имуществу, привлекательному для злоумышленников?), открыл дверь.
- Руки вверх! - громко сказал шагнувший через порог рослый человек.
Разглядев при тусклом свете студента, он вежливо снял с головы барашковую шапочку пирожком, какие чаще всего носили молодые рабочие.
- Извините, - проговорил он, - я думал, это Тимофей Леонтьевич.
- А его, кажется, нет дома. - Гриша подошел к двери в комнату Шелягина и на всякий случай постучал. - Он не приходил еще.
- Вот досада-то! - огорченно сказал вошедший и повернулся уходить, но не ушел, словно раздумывая.
Луч чахлой лампочки упал на него - свету хватило ровно настолько, чтобы осветить черную бровь, круглый соколиный глаз, смуглую щеку... и сердце у Гриши забилось.
- Неужто дядя Кирюша?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108