Там, неподалеку от Николаевского моста, темнели тропки в снегу; теперь по ним никто не ходил - лед стал уже рыхлым... Всего три недели назад (как давно это было!) пробирались тут, через реку, рабочие, тогда еще безоружные, пробирались, чтобы взять Арсенал, добыть винтовки. Шли и каждую секунду ждали выстрелов. Солдаты на мосту стрелять не стали. И рабочие эти и солдаты вряд ли были грамотнее Даши. А вот - тоже безошибочно - нашли свою дорогу.
- Мне ничто не мешает, - ответил он наконец. - Давно ты был в университете? У-у, какой там котел кипит! Лекции побоку, аудиторий для митингов не хватает - собираются в коридоре. Поглядел я: вокруг меня испытанные борцы за свободу. Пламенные трибуны. Объявились всевозможные партии. Какая-то народно-демократическая... Поалей-Цион. Я даже не знаю, что это слово означает.
Шумов, после того дня, когда Таня Кучкова накормила его щами с французской булкой, был в университете всего один раз. В коридоре ему повстречался Самуил Персиц и восторженно объявил ему, что вступил в партию Поалей-Цион. Из путаных его объяснений Гриша понял, что "Цион" - это Сион. Персиц стал членом партии социалистов-сионистов. "Бывают минуты в истории, - сказал Самуил, - когда каждый должен занять свое место в рядах борцов. Я всегда был против политики, но теперь я не вправе..." Он заметил улыбку на лице Шумова и рассердился: "Во всяком случае, я лучше продам душу черту, чем большевикам".
Вот почему Гриша - совершенно случайно - узнал значение таинственного слова "Поалей Цион".
- Это партия социалистов-сионистов, - объяснил он Барятину.
- Вот видишь, ты и это, оказывается, знаешь. А я ничего не знаю. Даше-то сердце подсказало...
- Да ведь и тебе сердце велело взять винтовку в руки.
- Она у меня оказалась незаряженной.
- Ты же не знал об этом?
- Не знал. Слушай-ка: мне легче всего было бы разыграть из себя самоотверженного борца - в самом деле, не всякий ведь из нашего брата, студента, взялся в феврале за оружие, - но должен сказать тебе прямо: я вышел на улицу и взял винтовку только ради себя самого. Не хотел быть крысой, схоронившейся в своей норе. Выходит, я поступил из чисто личных целей.
- Ну, если твои личные цели совпали с целями революции, то это, знаешь ли, не так уж мало. А в общем, к чему мы занялись подобными разговорами? Сейчас не разговаривать надо, а действовать!
- Я действовал. - У Барятина вдруг повеселели глаза. - Хочешь, расскажу тебе про свое самое решительное действие? Было это, когда я еще не расставался с моей незаряженной винтовкой. С ней и домой приходил, к ужасу моих квартирных хозяек - ты их видал: две старые девы... Так вот, иду я как-то в те дни по Большому проспекту, вижу - народ собрался. И по голосам и еще по каким-то признакам - чего сразу и не уловишь - чувствую, что спор там идет на большом серьезе. С накалом! Поправляю у себя на рукаве повязку - знак моих полномочий, - подхожу поближе. Что ж происходит? Старенький генерал - на широких погонах у него зигзаг, значит отставной, - этакая песочница древняя, вышел прогуляться по проспекту. И видит - что за притча? Солдаты ему во фронт не становятся. Честь отдают, а во фронт нет, не хотят. Одного он отчитал, другого. И вдруг напоролся на матроса, кронштадтца. Ну, я тебе скажу, это народ особый, с отличкой. Я к ним пригляделся за последнее время. В чем тут причина такой отлички, не могу сказать: море ли их крепко просолило, бури или опасности закалили... но народ это - особенный! И вот матрос не стерпел генеральской распеканции. Генерал хрипит сердито: "Мне сам Михаил Владимирович Родзянко сказал, что чинопочитание в армии остается! Неприкосновенно! Нижние чины обязаны становиться перед генералом во фронт!" А у матроса глаза уже горят, как у черта. Чувствую, что может сейчас произойти что-то непоправимое. Вступиться? Пока я раздумывал, матрос на моих глазах выхватил у генерала его же шашку из ножен: "А, дракон! Довольно полютовали над нашим братом!" И начинает, понимаешь, изо всех сил крутить этой самой шашкой над генеральской фуражкой. А генерал, старая песочница, не сдается... Никак! "Мне Михаил Владимирович лично сказал!" - "Смерть драконам!" Ну, тут уж я вступился: "Не допустим самосудов!" - и тому подобное... Говорил минуты три. Раньше и не знал, что я оратор. Но успех свой я приписываю не своему ораторскому таланту, а единственно тому, что ты заметил это? - к студентам сейчас относятся с преувеличенным уважением: образованные, мол, а стоят за народ. Короче говоря, матроса я уговорил, шашку у него отнял, вернул ее генералу. И с авторитетным видом развел этих двух врагов в разные стороны. Мое самое решительное действие во время февральской революции: можно сказать, спас генерала от верной смерти. Погоди-ка, не перебивай, я хочу досказать. Дня через два после этого иду я по улице и опять встречаю этого отставного воина: весь трясется от злости, кулачком грозится - солдата-артиллериста отчитывает. Солдат стоит перед ним "смирно". Подхожу. Та же история: честь генералу отдал, а во фронт становиться не захотел. "Михаил Владимирович сказал..." Я тут не выдержал. Подошел к генералу близко и шепчу ему на ухо: "Сейчас же идите домой и сядьте читать "Ниву" за весь прошлый год. Пока не прочтете, на улицу не выходите, а то худо вам будет". Что ж ты думаешь? Подействовало! Генерал поглядел на меня своими младенческими глазками: "Вы полагаете, что..." "Уверен в этом!" Он засеменил в сторонку, и больше я его не видел. Так и не знаю, когда я его вернее спас: когда у матроса шашку отнял или когда велел генералу "Ниву" читать.
- Какое там спасение! Никто твоего генерала не тронул бы. Попугать попугали бы, тем дело и кончилось бы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108