Пшеница и мармелад - вот что им нужно вместо стали и угля! Сталью не поправишь хрупких костей нового поколения... Дети в Германии родятся обреченными на туберкулез, они появляются на свет без ногтей. Вы послушайте только!
И тут произошло нечто неожиданное.
- Довольно! - раздался возглас из глубины аудитории. - Мы не хотим слушать фельетоны из бульварной прессы!
Профессор сперва не понял: почему вдруг кричат? Он привычным жестом достал платок, вытер им рот... и даже как будто хотел продолжать.
- Позор! - закричал не помня себя Шумов. - Позор - говорить такие вещи!
- Долой шовинизм! - К самой кафедре выскочил маленький рыжеватый студент, которого Гриша не встречал раньше в университете. - Долой, долой!
- Вы успешнее играете на бирже, чем...
Гриша узнал голос Оруджиани, сразу же потонувший в оглушительном шуме.
Далеко не все студенты принимали участие в этой обструкции. Многие, вскочив с мест, стояли растерянные, молча.
А крики не умолкали. Все время нарастая, они неслись, казалось, со всех сторон.
Никишин начал медленно бледнеть. Он постоял еще некоторое время на кафедре, пережидая. Потом собрал какие-то листки... И, побледнев еще больше, став белым как мел, выбежал из аудитории.
- А дальше что? - отыскав в толпе Оруджиани, спросил Гриша.
Он и в самом деле не знал, что дальше делать. Что-то уж очень быстро все произошло. Прямо-таки молниеносно.
- Дальше? - переспросил грузин. - Дальше, во всяком случае, хуже не будет. Я думаю, что лекций Никишина мы больше не услышим. А пока что пойдемте-ка отсюда. Так лучше. Вы незнакомы?
Стоявший рядом с Оруджиани рослый студент - тот самый, что спорил когда-то о филере, - крепко пожал Гришину руку.
Они стали спускаться втроем по лестнице в швейцарскую. У вешалок студенты, взволнованно гудя, разбирали шинели. Гриша уловил одно: не все были довольны неожиданным происшествием.
- Потревожили тихий улей, и то хорошо на первый раз, - проговорил Оруджиани.
Повернувшись на его голос, белобрысый студент в мундире сказал зло, сквозь зубы:
- Таким, как вы, здесь не место! Нетрудно догадаться, кто организовал сегодняшнее безобразие!
- А где же, по вашему авторитетному мнению, мое место? - спросил спокойно Оруджиани.
- В тюремной камере!
- Мразь! - неистово заорал рослый студент и схватил белоподкладочника за тугой воротник.
- Веремьев, не грубите, - проговорил Оруджиани.
И рослый студент послушно опустил руку.
- Мы еще встретимся с вами! - прохрипел белобрысый судорожно поправляя воротник.
Веремьев, видно, успел изрядно помять ему шею.
- Несомненно, - ответил грузин. - И я думаю, что такая встреча теперь уже не за горами!
- Нэ совсэм ищо Плывако. Им жилаит стать однако, - нарочито коверкая слова, с искривленным от прости лицом кинул белоподкладочник.
- Напрасно стараетесь, любезный: и без того черносотенная ваша душонка вся наружу.
- Мне незачем скрывать ни своей души, ни своих мыслей!
- Напрасно. Непристойные вещи надо бы прятать.
Оруджиани взял под руку с одного боку Веремьева, с другого - Шумова, и они пошли к выходу.
15
- Вы знаете студента Оруджиани? - спросил Гриша Барятина.
- Знаю. Этот человек - не моего поля ягода. И если вам надо расспросить о нем, выберите для этого кого-нибудь другого.
В тоне Барятина чувствовалась какая-то нервозность, казалось бы, совсем ему несвойственная.
- Кстати, и времени мало: вас ждут на Каменноостровском, вот адрес... Смотрите не упустите столь выгодный урок. Считаю нужным предупредить: с этой мадам, с вице-губернаторшей, вам придется соблюдать всякий этакий декорум.
- Декорум?
- Именно. Кстати: она очень интересовалась, из какой вы семьи. Я, конечно, сказал: из хорошей.
- Я из хорошей семьи: мой отец - крестьянин, по роду занятий садовник.
- А мой - дьякон из села Всесвятского. Вам-то я могу сказать об этом, а "вице-дурехе" предпочел бы не говорить.
- Она, может быть, полагает, что уроки дают только дети дворян?
- Не обязательно. Есть обедневшие отпрыски благородных вдов, многосемейных чиновников... что-нибудь в таком роде. Это ее устроило бы.
- Может быть, это ее устроило бы, но, если меня спросят, кто мой отец, я скрывать не стану.
- Значит, ради этой дурехи...
- Не ради нее - ради самого себя.
- Ради самого себя вам нужен заработок.
- Ну, знаете...
- Хорошо, хорошо! В конце концов, ваше дело! Еще одно: вы какую гимназию окончили?
- Я учился в реальном.
- Новое дело! Эх я, дубина! Не спросил вас раньше... Ведь сын-то вице-губернаторши лицеист, ему латынь нужна.
- Латынь я хорошо знаю, сдал экзамены при округе.
Барятин шумно вздохнул:
- Ну, хоть в этом отношении все в порядке! Я вам сказал, что я дубина? Это не преувеличение - эти святая истина. Надо быть дубиной, чтобы при моем-то последовательном эгоизме так беспокоиться о чужом благе.
- Большущее вам спасибо! И верьте мне...
- Я стал верить вам с первого взгляда, сам не знаю почему. Вероятно, потому, что вы в сущности, тоже дубима. Ну, ну, убирайтесь, а то можете опоздать на Каменноостровский.
Барятин уже снова весело смеялся, подталкивая Шумова к порогу.
Такой великолепной лестницы Григорий Шумов еще ни разу не видал: мраморная, устланная ковровой дорожкой, с медными прутьями под каждой ступенькой, со статуями в чугунных туниках на площадках; статуи держали в руках не то светильники, не то факелы - во всем этом было что-то древнеримское, столь усердно насаждаемое в Санкт-Петербурге со времен Николая Первого.
Украшенный не только галунами, но и - в дополнение к ним - витым аксельбантом, почтенного вида швейцар сказал Шумову вполголоса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108