что это за норма такая, которая может заставить отказаться от разумного дела. «Нормой» для него являлся поступок своевременный и удачный — вот и все.
Единственное, чего, по его твердому убеждению, должен был опасаться каждый здравомыслящий человек,— это раздражения окружающих.
По его мнению, с которым, кстати говоря, он ни с кем никогда не делился, людям надо представляться отнюдь не тем, кто ты есть на самом деле, а тем, кем они желали бы тебя видеть, и цель будет достигнута если не полностью, то хотя бы наполовину.
Такие хитрости удавались ему с детства. Потому у многих он вызывал симпатию, а некоторые просто любили его.
Но любил ли он сам кого-нибудь? Вот этого он не знал! Вернее, знал, но не признавался даже себе, что по-настоящему никогда никого не любил!
Если бы его спросили — кого ты любишь больше ВСЕХ, он не колеблясь ответил бы: мать, но что это была за любовь, как он любил мать, об этом он никогда НЕ думал.
Была ли то любовь к существу, породившему еГО на СВЕТ И ВЫРАстившему, исполняющему ВСЕ ЕГО желания и прихоти, — этакое биологическое чувство детеныша к родительнице,— или любовь к определенному индивиду со своим характером, поступками, мыслями, воззрениями, который ЯВЛЯЕТСЯ ЕГО матерью? Этого он НЕ знал.
Вернее, знать-то знал, но и тут НЕ ХОТЕЛ СЕБЕ признаться, что мать для НЕГО была какой-то беЗЛИКОЙ доброй силой, освобожденной от всяких ВЫСОКИХ мыслей, а все, что она для него делала, делала лишь по велению материнского инстинкта, а не по ВОЛЕ высокоразвитого сознания.
В поведении матери он не усматривал признаков тех осмысленных действий, которые исходят из самопознания собственной личности и направляются устремленностью этой последней.
Отец же только раздражал его. Он усложнял его жизнь, требуя подчинения устаревшим дурацким представлениям, и так заботился о верности им, точно не о благополучии сына радел, а о том лишь, как бы вогнать его в какие-то определенные рамки.
Малхаз в душе посмеивался над наивным желанием отца во что бы то ни с гало навязать сыну свои довольно туманные идеалы. Навязать, не заботясь о том, пригодятся ли когда-либо ему эти нелепые, отжившие традиции и понятия, устаревшие моральные нормы.
Но было в личности отца нечто и такое, что притягивало Малхаза к нему. Вероятно, то была глубокая любовь Годердзи к сыну, готовность пожертвовать всем ради его благополучия.
Однако и отец в представлении Малхаза не являлся полноценным современным человеком.
Щедрость Годердзи он считал не столько проявлением широты его натуры, сколько стремлением прослыть «самым хорошим человеком», у которого «самая хорошая семья» и «самый хороший сын».
«А ну, если бы мой отец был более образованным, просвещенным, имел бы более высокие интересы,— часто думал Малхаз, — более высокие цели, больше стремился бы удовлетворять свои желания и прихоти, разве и тогда бы он так же любил меня? И тогда бы столько заботился обо мне?»
Собственник и эгоист, больше всего боялся он проявить свои намерения и скрывал их с такой изобретательностью и ловкостью, что увидеть его подлинное «я» было почти невозможно.
Жизнь в доме Эдишерашвили с каждым днем убеждала его, что женитьба на Маринэ на деле оказалась далеко не такой счастливой, да и не вполне «оправданным» шагом.
Кроме того что и сама Маринэ теперь стала ему казаться совсем другой, он убедился, что и семья ее была весьма малокультурной и провинциальной.
А Малхаз чуть не с детства мечтал попасть в «интеллектуальное» общество, в среду «настоящей» интеллигенции. Это было его заветным желанием.
Ведь и Лика привлекла его благодаря тому лишь, что принадлежала, по его разумению, к «высшему» кругу. Потому и на легкомысленную дуру — мать Лики глядел он снисходительно, не обращал внимания на ее нескончаемые глупости: ведь она была, как он полагал, представительницей «высшего света», человеком, резко отличным от ненавистной «деревни» и «провинции».
Провинциализм являлся для него этаким территориальным понятием, неразрывно связанным с деревней. Потому и в собственной биографии самой ненавистной ему была именно эта связь с деревней, которую он так и не сумел оборвать и бросить в Лету.
А обстоятельства сложились таким образом, что, кроме женитьбы на Маринэ, пути у него не оставалось.
Он был невероятно напуган реальной угрозой потерять место, тем, что его могут скинуть с «высокого стула», обретенного с таким трудом, и во всем этом единственным спасением для него оказалось породниться с Сандрой.
Натолкнул его на эту идею случай.
Тогда он был еще третьим секретарем райкома...
В дождливый день поздней осени в райком позвонили из села Цаблиани. На тамошнюю птицефабрику приехал один из руководителей республики проверить состояние дел.
Ни первого, ни второго секретаря на месте не оказалось, и в Цаблиани срочно выехал Малхаз.
Член бюро ЦК компартии республики ко времени его прибытия уже ознакомился с фабрикой и осматривал теперь строительство нового корпуса для инкубатора.
Из актива района его сопровождал только Сандра Эдишерашвили. Он ни на шаг не отходил от ответственного лица и, по-видимому, был с ним довольно коротко знаком.
Малхаз тоже все в глаза ему заглядывал и ходил по пятам.
Когда они кончили осмотр, Сандра что-то шепнул на ухо члену бюро. Тот сперва глянул на наручные часы, затем, видно, изъявил согласие, при этом посмотрел на стоявшего поблизости Малхаза и, в свою очередь, тоже пошептал что-то Сандре.
— Товарищ Малхаз, Владимир Абибоевич просит вас поехать с нами!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152