Она была великолепна, ее красота почти пугала.
Сэр Джордж переводил взгляд с Кэмпион на сына, потом опять на Кэмпион и, наконец, на жену. Он едва заметно пожал плечами. Леди Маргарет была явно довольна итогами своих стараний. Она знала, они оба знали, что теперь уже ничего сделать нельзя. Проведенные в Оксфорде месяцы не излечили Тоби, равно как и Кэмпион.
Сэр Джордж понимал, что ему придется сдаться. Только адское пламя сможет разлучить этих двоих.
Глава 14
В то Рождество Лондон никак нельзя было назвать счастливым городом. Король удерживал Ньюкасл, и это значило, что угля в столице кот наплакал. Хотя поддерживавшие парламент шотландцы посылали топлива сколько могли, цены значительно превышали возможности большинства жителей. Даже и после того, как в королевских парках и окрестностях Лондона спилили и разрубили на дрова деревья, а поленья раздали на улицах, большая часть четвертьмиллионного населения по-прежнему мерзла. Люди закутывались во что попало, закрывали лица от восточного ветра и смотрели, как вверх от Лондонского моста Темза медленно одевается льдом. Зима обещала быть долгой и суровой.
Рождество должно было бы стать яркой искоркой в этой безотрадной, холодной зиме, но по своей пуританской мудрости парламент постановил запретить Рождество.
Виноваты были шотландцы. Новые ярые сторонники парламента из продуваемого насквозь северными ветрами Эдинбурга объявили Рождество варварской мерзостью и разгулом язычества, противоестественно привитого на христианскую веру. Шотландцы — все как один истинные пресвитериане — заявили, что в совершенном мире, управляемом свыше, никакого Рождества быть не может. Стремясь задобрить союзников, чьи армии, которые хоть и не свершили до сих пор ничего заметного, но все же могли приблизить славный день торжества Господа, члены палаты общин покорно склонили головы перед шотландскими божествами и парламенским голосованием постановили, что Рождества больше нет. Радоваться на Рождество было теперь не только грешно, но и преступно.
Однако Лондон — город, населенный пуританами всех мастей и сочувствующий парламенту, — все-таки не преисполнился благодарности за такое решение. Парламент постановил, что на Рождество работа будет продолжаться как обычно, магазины будут торговать тем скудным товаром, который в них еще оставался, а лодочники — искать пассажиров там, где еще не застыла Темза. Впрочем, парламент зря отдавал распоряжения. Рождество не так-то просто было отменить, даже под нажимом шотландских священников, несших свет истины со своей холодной родины. Лондон хотел праздновать Рождество, и ему было все равно, что кто-то считал его языческим, правда, отмечалось оно вполсилы и веселились втихомолку. Пресвитериане бесстрастно закрывали глаза на нарушение закона, утешаясь тем, что со временем набожность обязательно восторжествует.
Публично сэр Гренвилл Кони тоже присоединился к Пресвитерианской вере. Так поступило большинство членов палаты общин, но сэр Гренвилл не собирался ради политических целей отказываться от радостей чревоугодия. На Рождество, совершив ритуальный визит в Вестминстер и бросив хмурые взгляды на закрытые лавочки и работающие пивные, сэр Гренвилл отправился назад в свой дом на Стрэнде, где в огромном мраморном камине трещал огонь, освещая картину с изображением обнаженного Нарцисса, на сей раз не закрытую ставнями. Сэр Гренвилл где-то раздобыл лебедя, который в это самое время и жарился, но рождественскую трапезу он начал с гуся и свинины. Он объедался целый вечер, запивая яства своим любимым кларетом, и его желудок ни разу не возмутился. Даже когда пришлось ослабить ремень и развязать шнурки, живот вел себя наилучшим образом. Сэр Гренвилл чувствовал, как огромные пузырьки воздуха поднимаются вверх и взрываются в горле отрыжкой, но это было делом обычным, а боли не было. Он блаженно потер руки, когда на стол возле камина наконец-то водрузили фаршированного лебедя.
— Дорогой мой Эбенизер, разрешите мне самому вас попотчевать. Наливайте себе вина! Прошу вас! Еще!
Жизнь снова улыбалась сэру Гренвиллу. Он пережил осенние бури и теперь уже мог различить финал борьбы. Договор достанется ему во что бы то ни стало. Он перекладывал куски лебединой грудки на тарелку Эбенизеру.
— Дорогой мой мальчик, слева репа и соус из гусиных потрохов. Отрезайте от новой буханки. Крылышко? Вы уверены?
Некоторое время они ели в дружеском молчании. Кэмпион сейчас было бы столь же трудно узнать Эбенизера, которому исполнилось девятнадцать, как и ему свою сестру. Он повзрослел, на лице с темными тенями появилась печальная мудрость, свойственная гораздо более зрелому возрасту. Отросшие волосы были зачесаны назад и волной падали на шею. Это придавало Эбенизеру хищный вид, который усугубляли глаза, словно бы горевшие каким-то внутренним огнем.
Он, как и прежде, был калекой и навсегда таким и останется, но теперь он обнаружил некую силу, заключенную в нем самом и дававшую ему власть над здоровыми. Одет он был не в черное, а в религиозные пурпурные тона, и ему нравилось думать, что его платье такого же цвета, как церковные одежды. Подобно сестре, он бьи счастлив, но в отличие от нее, обретшей счастье в любви и щедрости, Эбенизер нашел свое призвание на более мрачном и кровавом поприще. Под влиянием сэра Гренвилла Кони он связал свою религиозную миссию с болью.
Будучи на службе у парламентского Комитета безопасности, Эбенизер во имя Господа пытками вырывал признание у тех, кого подозревали в неверности. Визг женщин, разрываемых на дыбе, стоны тех, кто терял сознание, когда у них на ноге туго завинчивали ломавший все кости железный ботинок, — все эти звуки доставляли Эбенизеру удовольствие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151