— Кейн устремил взгляд в пространство, словно мысленно перенесся куда-то далеко в прошлое. — Мы не нищенствовали, но рабов у нас не было — всю работу выполняли сами. Когда началась война, я вступил в шестьдесят седьмой полк, который формировался у нас в Джорджии, чтобы защищать свою родину. Теперь многие считают, что мною двигали иные мотивы. Вашингтон меня и мне подобных называет дьяволами, которые сражались за то, чтобы негры ходили в цепях. Но это все чушь. Мы были бедными. Я не собирался жертвовать своей жизнью ради чужих рабов.
— За что же в таком случае ты воевал? Кейн глубоко вздохнул.
— На первых порах в бой меня гнало желание не допустить к родному дому врагов. Когда приходят известия, что Потомакская армия вторглась в Виргинию, ты, глядя на свою мать, с ужасом думаешь, что скоро они заявятся и в Джорджию, уведут твоих свиней, сожгут дом. И начинаешь понимать, что это нужно как-то предотвратить. Поэтому я и взял в руки оружие.
Его голос вдруг зазвучал резко, скрипуче; в нем слышались гнев и обида — чувства, которые он давно притушил в себе, изгнал из своего сердца.
— А потом наступают холода. И тебе приходится в лохмотьях сражаться против людей в теплых и сухих синих мундирах. Ты постоянно испытываешь голод, порой довольствуешься одним червивым сухарем, а синие мундиры обжираются белой фасолью, ради которой ты готов пожертвовать правой рукой. А потом на твоих глазах убивают паренька, твоего земляка, выстрелом сносят ему голову с плеч, — голос Кейна зазвучал глуше, — потом тебе начинает казаться, что эта война ведется против тебя лично. От холода и голода ты звереешь. Война становится образом жизни. Я пошел на войну семнадцатилетним мальчишкой, а однажды проснулся, и оказалось, что мне уже двадцать один год и я — зрелый мужчина. Вся моя жизнь была отдана Конфедерации. Я сражался сам, а не платил ирландцам, чтобы они воевали за меня, как это делали янки. Но за четыре года многое переменилось, и я уже не понимал, за что сражаюсь. В войне погибли мой отец и два брата, и единственное, чего мне хотелось, — это вернуться домой и позабыть все, что со мной случилось.
— Однако Шерман опередил тебя, — продолжила его мысль девушка, вспомнив разговор с Кейном в один из предыдущих дней. К горлу подступил комок. Ее саму война вообще никак не затронула. О горе и бедах, причиненных войной, она узнала только от Кейна. Он еще повзрослеть не успел, когда от него потребовали принести в жертву отчизне все, что у него было. Он принес эту жертву и, как оказалось, напрасно: он отстаивал изжившие себя идеалы и принципы.
Кейн продолжал говорить, как будто совершал обряд очищения.
— Сначала моя мать потеряла младшего сына, потом средний сын, Уолкер, сложил свою голову за «звезды и полосы». Она не вынесла горя. Моя мать была простой женщиной из семьи железнодорожных рабочих, живших в Манчестере. Ей было непонятно, во имя чего развязали войну между штатами, кто что отстаивает, какие права. Белые, черные — все это ей было безразлично. Она жила только ради своей семьи, и, когда Уолкер погиб, она в отчаянии выпила стакан опия и заснула вечным сном. Ей так и не довелось узнать, что она овдовела. — Кейн умолк. Кристал догадывалась, что он вновь переживает боль невосполнимых потерь.
Погруженный в раздумья, Кейн опустил подбородок ей на голову, и они долго сидели в тишине, каждый размышляя о своем. Вдруг Кристал почувствовала, как Кейн трется подбородком об ее макушку; он нежился в ее волосах. Девушке хотелось как-то дать понять Кейну, что она глубоко тронута его рассказом и теперь многое для нее прояснилось, но нужные слова не шли на ум, язык не повиновался. А потом он провел тыльной стороной ладони по ее губам.
Кристал взглянула на Кейна. И в лунном свете было заметно, что его черты подернуты печалью. Медленно приближая к ней свое лицо, он зашептал:
— Ты видишь перед собой разбойника. Он разговаривает с тобой, обуреваемый желанием поцеловать тебя. Не позволяй ему этого, девушка. Не надо…
И смял ее губы своими.
Его поцелуй, как она и ожидала — был горячий, чувственный; он заставил ее желать только его одного, и ничего больше. А губы у него и вправду были жесткие, и она упивалась их неподатливостью; это лишний раз подтверждало, что Кейн наделен силой, которой сама она не обладала. Ее разум, тело, душа требовали, чтобы она не поддавалась соблазну, — ее это погубит. Однако, подчиняясь зову изголодавшегося по ласке одинокого сердца, она раскрыла свой рот навстречу языку Кейна, с восторгом ощущая, как его рука, скользнув ей под ягодицы, притянула ее к груди; теперь они оба стояли на коленях.
Он накрыл ее рот своим, целуя нижнюю губу, зубами царапая нежную розовую плоть на внутренней стороне, языком разжимая ее зубы. Рассудок подсказывал ей, что надо бежать. На то были миллионы причин, а в пользу того, чтобы остаться, ни одного толкового аргумента. С этим человеком у нее нет будущего, и завтрашний день, скорей всего, положит конец их едва завязавшимся взаимоотношениям. Одного из них наверняка убьют: если не ее, так его уж точно.
Язык Кейна проник ей в рот. В недрах ее существа разрастался стон. Но ведь они — родственные души. Их обоих заставили отказаться от своего «я»: его — война, ее — Дидье. А вдруг еще не все потеряно и они смогут измениться. Может быть, если она доверится ему…
— У меня было много женщин, Кристал, — обжег ее ухо возбужденный, быстрый шепот Кейна, наконец-то оторвавшегося от ее губ. — Но мои чувства к тебе — нечто большее, чем просто физическое влечение. Так сильно я еще никогда и никого не желал. Я понял это, как только увидел тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122