Иногда даже пососедству с подопечными — и те, и эти были не щепетильны. Все шутил, несколько однообразно, зато от души: «Будем, братцы, заключать договор с мясокомбинатом, долгосрочный… Ох, и заживем же, братцы, ох и заживем». Еще все рассказывал об огромном, на несколько тонн чане с кипящей резиной, что находится в Ленинграде на всемирно известной фабрике «Красный треугольник». Так вот, когда хотят замести следы, труп якобы сбрасывают в эту гигантскую емкость, покойник, естественно, растворяется в резине, а потому, если следовать логике, все мы ходим в галошах, частично состоящих из человеческих останков. Поэтому-то их и делают с ярко-красной внутренней поверхностью.
Фрол Фаддеич наоборот, на работе был строг, насуплен и учил Тима премудростям профессии со всей возможной академической суровостью:
— Запомни, парень, как «Отче наш». Жмур, он бывает двух сортей — отказной, то бишь невостребованный, и тот, за которым придут. Первого присыпает государство, а потому у нас ему лежать долго, в штабеле, в ссаке и вонять. За второго платят родственники, а потому он должен быть как огурчик, помыт, причесан и подстрижен. А если дадут денег, так еще и намарафечен. Показываю. Делай раз, делай два, делай три…
Обихаживание трупа, по Фролу Фаддеичу, начиналось с помывки. Операция сия называлась «допрос коммуниста» — один конец веревки привязывался трупу к конечности, другой перекидывался через трубу под потолком, и тело, будучи подвешено в воздухе, старательно окачивалось из шланга. Причем в зависимости от пола процесс несколько варьировался — жмуры мужчины привязывались за руку, женщины-покойницы за ногу и обязательно за левую. Фрол Фаддеич учил:
— У мужика мысль течет от головы к мудям, а у бабы наоборот, от пизды к башке. Так ты их и поливай соответственно, согласно естества, не оскорбляй природу. Об этом еще Парацельс писал. А грим клади погуще, в три слоя, порозовей. И непременно фабрики «Невская косметика». Но только смотри не ошибись, будь как сапер — ежели присохнет, назад не отскоблишь. Советское… говно…
Бежали дни, сплетались в недели, превращались в месяцы. Шло время. Глазом не успели моргнуть, как пролетела осень — дождливая, ветренная, с крепкими боровыми белыми, косяками журавлей, утянувшихся на юг, с алыми, усыпанными ягодами ветками рябины — к холодам. Так и есть, зима настала снежная, морозная, трескучая. И аккурат под Новый год декабрьской ночью приключилось лихо — лопнула труба, на которой вешали жмуров на предмет помывки. Естественно в воскресенье, когда морг был закрыт. Ох, много же воды утекло, много. Клубящейся, горячей. Когда аварию обнаружили, все содержимое морга уже превратилось в бульон. С соответствующим амбре. На запах сбежались все окрестные собаки, кошки и районное начальство. Партийная элита прибыла в противогазах. Каша заварилась еще та. Вернее, супец.
— Главное, чтобы мясо не сошло с костей, — буркнул озабоченно Фрол Фаддеич, приял триста пятдесят для дезинфекции, еще двести для поднятия духа и во главе своих первым двинулся в зараженную зону. — Не робей, братва. При коммунизме еще хуже будет!
Вобщем расхлебали. Став такими же зелеными, как и подопечные…
Однако не в одних только буднях протекала у Тима жизнь — были конечно и праздники. По выходным Валентина Павловна прогуливала его под ручку, брала на лыжные и санные катания и конечно же водила по гостям. Чтобы видели все — без синяка и при мужике. Да еще каком. Только эта тяга к вычурности и помпезности ее и погубила. Как-то она затянула Тима в гости к лучшей своей подруге Катерине Дмитриевне, тоже медичке и тоже одиночке. И там он возьми да и повстречай своего спасителя, сержанта-афганца при дедовской «победе» — тот приходился братом хозяйке дома. Младшеньким, родным и непутевым. Вот уже три года, как дембельнулся, а нормально, как все, жить не желает — не женится, запойно не пьет, а главное, работать не хочет. То есть, как положено, на государственной службе, перебивается случайными заработками. Да еще кричит, что с этой родиной, устроившей, такую мать, такую бойню, дел никаких желать не хочет. Что с него возьмешь, раненый, контуженный, в бэтээре горел. А звали вольнодумца и диссидента Петюней.
— О, земеля, привет, — сразу же признал он Тима, крепко поручкался, хмыкнул и от приветствий перешел к делу. — Проходи, давай выпьем, без баб, пусть языками чешут. Ну их.
Ладно, чокнулись, выпили, разговорились, а потом и вообще закорешились. И стал с тех пор Тим по выходных ходить не с Валентиной Павловной под ручку, а на рыбалку — таскал из-подо льда вялых, будто впавших в летаргию, окуньков и плотвиц. С важностью солил, нанизывал на нитку, вялил. Все какое-то хобби, все не время впустую. И вот однажды сидели они с Петюней на реке, каждый у своей лунки, на персональном ящике, мутили себе воду мармышками, сходились, чтобы вмазать в коллективе, и снова брали в руки подергушки. Мороз крепчал, клевало плохо. Зато выпито было знатно.
— Ты, Тимоха, вот что, — начал разговор Петюня издалека, шепотом, кусая сало. — Ну хрена ли тебе собачачьего в этой Вальке? Пардон, Валентине Павловне. Она раньше с Ефтюховым жила, инженером. А я ему морду бил. Потому что гандон. Поехали лучше в Сибирь. Замок (заместитель командира взвода) мой, Витька Зверев, зовет. У них там, пишет, и жень-шень, и золотишко, и пушнина… Поехали, Тимоха, а? А то мне одному в лом.
— Как же я поеду-то, — огорчился Тим, нацедил из фляжки, чокнулся, выпил, крякнул. — Я ж без документов. Валя обещала помочь, да что-то тянет…
В глубине души у него будто горн затрубил. И в самом деле, уехать, рвануть, отчалить, не оглядываясь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149