Группенфюреру-то хорошо, вон какая баба при нем. Валькирия страсти, Венера московская. Эх, помнится, сидела у него подпольщица одна из Краснодона, вот у той была фигура так фигура. Как начнет, в чем мама родила, плясать на письменном столе — чудо, прелесть, дивное видение. Как же звали-то ее? Татьяна? Ульяна? Марьяна? Вот чертова память. А румянощекая радисточка-душка, что работала с одним уродом из окружения Шеленберга? Вот была женщина так женщина, кровь с молоком, огненная бездна, раскаленная печка, Везувий страсти. Даром не теряла ни мгновения, такую выдавала морзянку. Пришлось, чтобы не докучала своей рацией, отправить ее в Швейцарию, к нейтралам. Говорят, потом один выбросился из окна… Да, с русскими бабами нужно осторожно — они ведь и в горящей избе могут, и не зная броду, и с конем на скоку. То ли дело немки — чувствительные, нежные, изящные в движениях. Воспитанные, грациозные, неторопливые в речах. Наследницы культуры Вагнера и Гете. Эти небось не будут, не зная броду, и с конем. А лучше вообще держаться от всех баб подальше, все мировое зло от них. Какая разница — полячка, русская, француженка, арабка, все суки, потому что из ребра. Охи, вздохи, претензии, занудствование. Вся их логика в органах малого таза.
Нет, нет, положа руку на сердце, — с бабами никаких дел, себе дороже. Куда как приятнее открыть заветный секретер, вытащить отраду глаз и гордость коллекции — шкатулку мейсеновского, которому и цены-то нет, фарфора, бережно запустить тончайший механизм и — медленно закружится в галантном менуэте миниатюрные позолоченные фигурки, звонко застучат на струнах души серебряные медоточивые молоточки: «Ах, мой милый Авгуситн, Августин, Августин…» Сразу же на глаза навернутся слезы и вспомнится запах резеды, зацветающей в отцовском палисаде, ивы, кланяющиеся в пояс могучему Дунаю, крупные баварские звезды, отражающиеся в его сонных водах. Родина, фатерленд, священная земля предков… И все же хороши ляжки у группефюрреровой пассии — плотные, загорелые, сразу видно, упругие наощупь. И она, стерва, отлично знает это, вон какие юбки носит, плотно облегающие, короткие и с разрезом. М-да…
А Воронцова мирно сидела по соседству, игнорировала взгляды Ганса и совмещала приятное с полезным — кусала персик и листала журнал. На лице ее была написана скука — двести пятдесят страниц мелованной бумаги и все одно и то же: шмотки от французских кутюрье, пудра от французских же парфюмеров, тачки от американских производителей. Оденься, надушись и езжай к чертовой матери. Похоже, весь мир туда и катится. Валерии хотелось домой, в Союз. Точнее говоря, в Россию. Надоели сикиморы, кобры, кучерявые личности. А в среднерусской полосе — березки шелестят ветвями, обычные окопные гадюки греются на солнышке, никто не ходит в тюрбанах и рубахах-галабеях до пят. Впрочем, кучерявых личностей хватает и там… Вот ведь как, оказывается, ностальгия это вам не пустой звук… А еще Валерия скучала по дочке — хоть и дура набитая, а все равно свое, кровное, родное. Вот ведь стерва, не желает работать в конторе, это при такой-то орденоносной бабушке. Влюбилась, дурочка, не хочет кривить душой. До сих пор не поняла, что на этом свете все давно уже перекошено и вывернуто наизнанку. Эх, дети, дети, черт бы вас подрал…
Она захлопнула журнал, взглянула на безмятежно почивающего Хорста, которого вскоре разбудил шепот Ганса.
— Группенфюрер, араб не возвращается из сортира.
— Что? — Хорст медленно открыл глаза, коротко зевнул, сладко потянулся. — Терпение, господа, терпение. Никуда не денется. Высота десять тысяч. Эй, мисс, грейпфрутового сока плис.
— Уже полчаса как сидит, — лениво вмешалась Воронцова и с отвращением надкусила персик. — Я конечно понимаю, что восток это загадка, но не до такой же степени.
— Да бросьте вы. Парень просто плотно поел. У вас, мисс, здесь отлично кормят, — Хорст, мило улыбнувшись, взял с подноса стаканчик сока, выпил, не отрываясь и со вздохом поднялся. — Ладно, уговорили, пошли посмотрим.
В глубине души он был уверен, что Али предается рукоблудию.
Пошли посмотрели. Дверь сортира, массивная и герметичная, была закрыта изнутри, о чем и свидетельствовала надпись по-английски: «Клоузд». Ладно, постучали, подождали, покричали: «Али, выходи, мальчик, выходи, пожар!» Никакого эффекта. «Ого», — Хорст сразу помрачнел, сосредоточился и подошел к стюардессе вплотную.
— У вас здесь и вправду отлично кормят. Открывайте дверь.
Интуиция подсказывала ему, что дело было совсем не в рукоблудии.
— Да, сэр, — с живостью отозвалась стюардесса, вытащила специальный ключ и резко крутанула им в замочной скважине, так что «клоузд» сменилось на «опенд». — Прошу.
Да, дело было вовсе не в рукоблудии. Мертвый Али сжимал в руке измятые голубиные перья.
Андрон (1981)
Время бежало с неотвратимой стремительностью. Давно уже отошли тюльпаны, многозвонковые крокусы и самовлюбленные нарциссы, махрово, всеми колерами радуги, расцветали георгины, цыганки втюхивали розу, привозной пион и ремонтантную гвоздику. Рыночные отношения бушевали вовсю и давали пышные мелкобуржуазные всходы. И все было бы хорошо, если бы не один прискорбный факт, строго говоря, два: во-первых, Полина оказалась слабой на передок, а во-вторых, ее углубленное женское внимание обратилось на Аркадия Павловича, большей частью на нижнюю часть его могучего тела. Собственно ничего особо криминального в этом не было, нравится — и прекрасно, однако был грубо нарушен основной закон торговли: не блядуй там, где воруешь. Лучше уж там, где живешь. Андрон, правда, не совался, молчал, однако служебный этот роман был ему явно не по душе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149