Ганс же с подручными отправился в чрево Каира — глазеть, как цветастые, опоянные зельем петухи режут друг другу глотки опасной бритвой. Шум, гам, крик, перья во все стороны, брызги горячей крови, адреналин рекой. Незабываемое зрелище. К тому же побежденные, сваренные в бульоне, украшенные луком и благоухающие пряностями, оставляют впечатление едва ли не лучшее, чем победители.
А вечером серпентологи ужинали — не торопясь, в полном составе, обмениваясь впечатлениями. Ели нифу из молодого козленка, пили рисовый подслащенный отвар, поминали по матери привередливого пророка, алкали шампанского и поглядывали на сцену. Там как обычно давали танец живота — плоского, загорелого, с выпуклым пупком, украшенным серебряной серьгой. Почему-то он, не танец, живот, казался жалким, полуголодным, полным пульсирующих, закрученным винтом кишок… Потом был фокусник с фальшивыми мечами, за ним канкан, потом полустриптиз, облезлый пудель показал смертельный номер, и представление — хвалла аллаху — закончилось. На сцену вышли бедуины с гитарами, расправили усы и заиграли естердей Битлз. Получалось у них громко и заунывно, словно азаны у муадзинов, но в целом впечатляюще. Начались танцы. Они были полны истомы, сильно волновали воздух и душу и пробуждали жажду, мечтательность и разнообразные желания. Всем сразу захотелось любви и ласки и трепетного человеческого общения.
— Пойдем-ка, дорогой, — Валерия, не дожидаясь сладкого, призывно улыбнулась Хорсту, с нежностью подмигнув, взяла его под локоть и с силой, как бычка на веревочке, требовательно повела в номера. А он вправду был как бык — могучий, неутомимый, готовый покрыть все стадо.
— Все, все, дорогой, больше не могу…
Было уже далеко за полночь, когда Валерия утихомирилась, вытянулась без сил и мгновенно заснула. Крепкая грудь ее мерно волновалась, длинные ресницы трепетали, на чувственных губах, запекшихся и алых, застыла блаженная улыбка. Она будто являла собой образчик безоблачного женского счастья — что снилось ей? А вот Хорсту не спалось. Он ощущал какую-то смутную тревогу, совершенно не осознанную, необъяснимую с позиций логики, но заставляющую, тем не менее, вслушиваться в тишину, умерять дыхание и не выключать ночник в виде лотоса. Какое-то смятение в крови, волнительное беспокойство на уровне интуиции… Наконец Хорст все же провалился в сон, чуткий, на грани бодрствования.
— Будь осторожен, маленький солдат, — шепотом сказала ему мать и предостерегающе блеснула камнем на длинном указательном пальце. — Здесь, Хорстен, так скучно и холодно…
— Не теряй нюх, парень, — грозно, с ефрейторским апломбом, закричал старина Курт, стукнул кулаком о ладонь и выкатил белесые глаза. — Ну что ты, как обосравшись в поле! Шевели грудями, шевели!
— Я так скучаю по тебе, любимый, — нежно улыбнулась Мария, вздохнула тяжело, и на прекрасных заплаканных глазах ее блеснули слезы. — Только еще не время, не время… Береги себя, я подожду. Заклинаю, береги…
Что за черт! Хорст резко вынырнул из сна, выругался и вдруг — даже не увидел — почувствовал какое-то движение в воздухе. Тут же инстинкт заставил его отпрянуть, вскрикнуть оглушительно и, схватив со стула первое попавшееся, коротко и сильно взмахнуть рукой. Это первое попавшееся оказалось лифчиком, в чашечку его, как в сачок, угодило нечто трепыхающееся, мерзкое, судорожно бьющееся в ажурных кружевах. Правда, трепыхалось это нечто недолго.
— Ах ты тварь! — Хорст, рассвирепев, познакомил добычу с подоконником, с силой, не долго думая, добавил пепельницей и, резко выдохнув, чтобы успокоиться, включил свет. — Дорогая, подъем, у нас гости.
Валерия, проснувшаяся на шум, уставилась на бюстгальтер.
— Мой любимый, от Ив сен Лорана. Пятьсот долларов, такую мать!
Бюстгалтер был в омерзительных зелено-желтых пятнах и даже на расстоянии вонял. Не удивительно — в тонких кружевах запуталось какое-то полураздавленное создание — змеиная голова, крылья как у голубя, тщедушное, похожее на сосиску тельце. И бороздчатые, истекающие ядом зубы, не короткие, как у кобры, — длинные, гадючьи.
— Да, хороша птичка, — Воронцова сразу же забыла про бюстгалтер, впрочем как и том, что нужно одеться. — Голубь Пикассо, такую мать. Только это не игра природы, думаю, без магии здесь не обошлось. Лично мне эта гадость напоминает галема, искусственное существо, вылепленное одним раввином из глины и оживленное при помощи кабалы.
— Господи, неужели и здесь не обошлось без евреев? — Хорст удрученно вздохнул и начал одеваться. — Хотя навряд ли. Думаю, кашу заварили арабы. Ну ничего, мы их ею накормим досыта. — Со всей решительностью он застегнул штаны, глянул, как Воронцова облачается в трусики, хмыкнул недобро и взялся за телефон. — Алло, штандартенфюрер? Боевая тревога! Подъем сорок пять секунд, вооружение, снаряжение полностью.
Вот так. Этот рыжий клоун, терроризирующий рептилий, сполна получит за свое коварство — нахватался, понимаешь, у евреев их оккультных штучек-дрючек. Сразу видно, они со Змееводом заодно, одним дерьмом мазаны, одна шайка-лейка. Стоило ему гаду королевскую кобру дарить…
— Дорогой, надеюсь, я успею почистить зубы? — плюнув на отсутствие бюстгалтера, Воронцова натянула платье с кружевами, хмыкнула оценивающе, пошла было в ванну, но вдруг остановилась, наморщила лоб. — Ну что я говорила, конечно же магия.
Противно всем законам физики, логики и здравого смысла существо из лифчика менялось на глазах: сморщивалось, таяло, распадалось… Мгновение — и не осталось ничего, кроме змеиной кожи, перьев и бороздчатых устрашающих клыков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149