Андрон был распределен в отряд и препровожден в жилую секцию — длинный барак-казарму с сушилкой, коптеркой и завхозовским кабинетом-кильдымом. И — о чудо! — сразу же на входе он увидел Юрку Ефименкова. В углу педерастов. Выглядел тот неважно — без передних зубов снулый, с мутным, ничего не выражающим взглядом. Коротко мазнул глазами, судорожно глотнул и, сделав вид, что не знаком, отвернулся. К параше.
«Господи, Юрка», — Андрон еле удержался, чтобы не шагнуть к нему, не схватить дружески за плечо, но сразу же взял себя в руки и тоже отвел глаза — в пидере нормального человека интересует лишь одно — фуфло. С ним не разговаривать надо — чешежопить. Но все-таки чтобы Юрка, черный пояс, и у параши… Нет, неисповедимы пути твои господни.
То, насколько они неисповедимы, Андрон понял чуть позже когда его позвали к пахану. Следом за амбалистым татуированным гражданином он прошел в самый дальний угол барака и натурально обомлел — перед ним сидел друг его буйной юности Володька Матачинский. Только это был уже не прежний Матата, гроза танцплощадок и куровчанской шпаны. Нет, перед Андроном сидел лидер, ушлый и прожженый пахан, истинный вожак блатной стаи — опытный, недоверчивый, с цепким, бурявящим насквозь взглядом. Щеку его пересекал выпуклый рубец, пальцы рук были сплошь в визитных партаках: «Загубленная юность», «Судим за разбой», «Отрицало», «По стопам любимого отца», «Свети вору, а не прокурору». Его окружала ощутимая аура вседозволенности и авторитета, смотреть на него было страшно, хотелось сразу опустить глаза.
— Ты кто и по какой статье? — в упор взглянул Матата на Андрона и даже не подал вида, что они были друзьями. — Бывал ли в командировках раньшще? И если да, то кем?
Разговаривал он негромко и отрывисто, едва заметно щурясь — только открывал рот, как в бараке все замолкало.
И Андрон поведал честно, как на духу, что он, Андрюшка Лапин, раньше в командировках не бывал, сам из барыг, а за колючий орнамент залетел по сто девяносто первой, так как обидел мента, суть опера обэхээсэсного. Да не одного — с внештатниками. А кликуха у него Кондитер, в чем постарались Гнида Подзалупная, Уксус да Харя.
— Гм, говоришь, Гнида Подзалупная? — сразу подобрел Матата, шумно потянул носом воздух и отрывисто цыкнул зубом. — А на Крестах с кем чалил?
— С Тотразом Резаным, с Сосланом Штопаным и Бесланом Крученым, — с готовностью ответил Андрон и, живо закатав штанину, показал татуированный погон, расписанный кынжалом. — Вот весточка от них…
— Да, узнают руку Сослана, — Матачинский кивнул, подумал и бровью подозвал зэка с угловой шконки. — Слушай, Брумель, что там слыхать насчет Кондитера? Какие вести?
— Все ништяк, Пудель, пацан путевый, — прошептал Брумель Матачинскому на ухо, но так, что было слышно и у педерастов в углу. — Свой в доску!
Господи, Пудель! С его-то челюстями, словно у бульдога!
— Лады, — Матачинский еще больше подобрел и, ухмыльнувшись, поманил Андрона на койку. — Присядь, корешок. А я ведь тебя сразу признал. Ну, как живешь, чем дышишь?
Только вот общаться с ним под душам Андрону как-то не катило. Вяло так вспомнили Сиверскую, Белогорку, Плохиша с Бона-Бонсом, и разговаривать стало не о чем.
— Тики-так, значит, спать будешь внизу, — Матачинский снова разорвал дистанцию и указал на шконку аккурат посередине между своим углом и закутом педерастом. — Стойло путевое, мужцкое. И насчет работы не дергайся, что-нибудь придумаем. Э, кореш, да ты смурной какой-то. Не ссы, если что — отмажем…
— Слушай, там пидер один у параши… — Андрон замялся, проглотил слюну, — мы с ним по Питеру были знакомы… Он еще каратэ занимался…
— Это Нюра Ефименков что ли? — Матата оскалился и паскудно заржал. — Знаем, знаем, теперь такой пай-мальчик. Вафлист. А то поначалу-то — хвост задрал, решил отканать от прописки и разбора. Ручками начал махать, ножками. Ну, ночью перекрыли ему кран морковкой, разрядили частокол да и проволокли хором двойной тягой. Прописали. Да, кстати, ты сам-то что будешь есть? Мыло со стола или хлеб с параши? — Услышав, что стол не мыльница, а параша не хлебница, он благосклонно кивнул, снова цыкнул зубом и с миром отпустил Андрона. — Ну все, вали, кореш, в стойло, у меня дела.
И началась для Андрона лагерная жизнь, вроде и не жизнь совсем, так, серое существованипе. Подъемы, отбои, блатные, педерасты, хлебово из рыбьих костей и прокисшей капусты, называемое баландой, мокрый, тяжелый как глина хлеб спецвыпечки, из которого вперемежку с пеплом так хорошо лепятся шахматные фигурки. Жизнь катилась по глубокой, проложенной в дерьме колее — шаг влево, шаг вправо, нет, не расстрел — косяк, промашка, прокол, за которые приходится платить. По-всякому. Вплоть до своего кровного фуфла. Ну это уж так, на крайняк. А в основном — могут отгребать (избить), дать табуря (бить табуреткой по голове, пока не развалится, не голова — табуретка), опустить почки или врезать каратэ буром (колеективно избить ногами). Всем в лагере заправляли воры, администрация с ними не ссорилась, хорошо помня ленинское учение о компромиссах. Потому как любая зона под влиянием блатных может «пыхнуть», а за беспорядки, жертвы, разрушения и побеги спросится не с воров, а с начальников в погонах. Так что худой мир лучше доброй ссоры. В бараке у Андрона например все дышали так, как того желал главвор отряда Пудель. А помогали ему в нелегком деле наведения твердого блатняцкого порядка кодла или подхват — бойцы-отморозки, отмеченные наколками в виде гладиатора, очень уважаемые люди с угловых шконок — угловые, бригадиры-бугры, главный шнырь — завхоз, ведающий коптеркой и режущим инструментом да жена — авторитетный педераст Султан Задэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149