Одним прыжком перемахнув через головы публики, он плюхнулся на землю прямо перед стоящими поодаль Анмистом и Гемброй. В следующий миг его невообразимая голова оказалась прямо перед лицом Анмиста, который с немалым трудом сохранял невозмутимый вид, сжимая, однако, под плащом рукоятку меча.
— Ну как стишки? К какой школе ты их отнесёшь, ты, знаток форм и стилей? А впрочем, это совершенно неважно! Ты, я смотрю, тоже любишь поиграть. Что ж, давай поиграем! Только не думай, что тебе на самом деле дано устанавливать правила, — поразмысли над моими стишками. Да, кстати, тот, кого ты ждёшь, скоро появится. Жди — и дождёшься. Кто ищет, того найдут! Кто просит, тот допросится! Так что, дождёшься, дождёшься — точно тебе говорю! Я ж его приятель — уж я-то знаю! Вот тогда и поиграем! Все вместе! Хи-хи-хи… Увидимся ещё… Желаю всего покойного!
Игриво, с оттенком причудливого кокетства подмигнув Гембре, демон стремительно взвился в воздух, и через несколько мгновений дружно задравшие головы люди едва различали быстро удаляющуюся алую точку среди наползающих на небо густых осенних облаков.
— Пойдём отсюда, — сдавленным голосом сказал Анмист, впервые за время их знакомства беря Гембру за руку.
— Пойдём, — тихо ответила та, с неожиданной лёгкостью подавив внутреннее сопротивление.
Глава 23
Потерял, потерял, потерял!… Плющ, бесконечный плющ, вьющийся по голым острым камням… Вверх, вверх, скорее вверх! Холодный горный ветер студит виски, и прерывистое дыхание надрывает гортань. Но всё это — ничто перед лавиной тревоги и безысходной тоски. Найти! Найти, найти, найти! Главное, внимательно смотреть под ноги и не рассеять внимание, поддавшись однообразной игре жухлой травы и каменных разводов… Я найду, я должен найти! До крови закушенная губа, ветер, хлопающий длинными полами жёсткой чёрной одежды, и носки широких кожаных туфель, отчаянно пинающие равнодушные камни. Тревога и тоска. Тоска и отчаяние…
Этот сон много раз приходил к Сфагаму с самого детства. Последнее время он стал приходить чаще, как правило, под утро, когда при внезапном пробуждении детали видятся ярче и острее. Но они не помогали разгадать сон, и было что-то тягостное в этой многолетней неразгаданности. Словно кто-то много раз присылает одно и то же письмо на непонятном языке.
Ещё с малых лет Сфагам особенно белезненно относился к потерянным вещам, несоразмерно расстраиваясь и тревожась. И даже блестяще освоенные позднее приёмы успокоения духа не извели эту тревогу до конца, а лишь оттеснили её глубоко внутрь.
Сегодня острота ощущений настолько превзошла всё, что было раньше, что это уже походило не на сон, а на медитативные видения первого уровня тонкого мира.
Открыв глаза, Сфагам долго смотрел на низкий серый, испещрённый беспорядочными бороздами каменный потолок. В свою старую келью он не хотел даже и заглядывать и был рад, когда ему отвели одну из гостевых комнат, выдолбленных в скале ещё много веков назад. Комната имела причудливо неправильную форму, а на кое-как сглаженных уступах белёсых каменных стен виднелись остатки почти совсем стёршейся древней росписи. При дрожащем свете тусклого светильника утомлённому, глядящему в одну точку глазу начинали мерещиться диковинные картины. Принимая тёплые прерывистые волны слабого света, бугристые, будто изъеденные червями стены и потолок преображались, разворачивая в заворожённом воображении целые панорамы с многочисленными фигурами людей, зверей и чудовищ и бесконечным разнообразием сливающихся и перетекающих друг в друга сюжетов. Но всё это было вечером… А утром скупые солнечные лучи, с трудом проникающие сквозь маленькое квадратное окошко, лишь легонько серебрили полумрак аскетичной обители одиноких искателей совершенства, которые жили и останавливались здесь на протяжении без малого девятисот лет.
Вчерашний вечер, второй по прибытии Сфагама в Братство, был столь же долгим, как и первый. Беседа с настоятелем вновь затянулась до поздней ночи. Наставник слушал рассказы Сфагама, вникая в каждую деталь. Он был единственным человеком, кто узнал о том, что увидел и услышал его ученик в гробнице Регерта, а вид цветка, оплетающего корнями камень, поверг старика в глубокое раздумье, и в глазах его Сфагам заметил тревогу…
А Братство жило своей обычной жизнью. С точностью хорошо отлаженного механизма чередовались упражнения для тела и духа, медитации и беседы. Занятия боевыми искусствами сменялись изучением древних книг, каллиграфией и живописью. Работали мастерские, ни на час не оставались без внимания ухоженные сады и огороды и, конечно же, совершались торжественные жертвоприношения богам стихий и первоначал естества, как принято было их называть. Жизнь в Братстве кипела, словно в муравейнике, — каждый занимался своим делом. При этом, старшие, не по возрасту, а по рангу, опекали младших и в то же время сами трудились без устали, подавая пример своим подопечным. Дух, царивший в стенах монастыря, как-то быстро и безболезненно вытравливал из душ молодых неофитов зависть, мелочное себялюбие, болезненное самомнение, лень и страх, питающий боязнь изменений.
Неспешно прогуливаясь по монастырским владениям, Сфагам испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, всё здесь было своим, давным-давно природнённым, но с другой — это была уже чужая, отстранённая жизнь. И не только потому, что все ступени мастерства были им пройдены, — иногда ему хотелось начать всё с начала, чтобы не чувствовать себя стрелой, выпущенной в пустоту. А братья-монахи всё же любили его… Иначе им удавалось бы скрыть своё смущение, видя эту его отчуждённость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130