Ему почему-то стало это важно. Прежде он просто не замечал никого вокруг, кроме тех, кого нужно было убить, и тех, кто мешал ему это сделать. А сейчас вот рядом с ним сидела старушка, которая думала о нем, совсем его не зная, осуждала его, хотя и не имела представления, что осуждает сидящего рядом с ней человека, а может быть, кто ж ее знает, и молилась за него иногда своему милосердному богу. Тоже не зная, за кого молится...
– Слушай, мать, – сказал Иван, не в силах удержаться раскрыть свою едва-едва оттаявшую душу, – я ведь много людей убил...
Он внимательно смотрел на старушку, говоря это, но не заметил, чтобы в ее глазах мелькнул ужас или суровое осуждение. Она смотрела нам него с выражением, которого он никогда со времен своего самого глубокого детства не видел на обращенных в его сторону лицах. Он привык к злобе, ненависти, страху, безразличию, скуке, которые читал в лицах людей. Но это немощная женщина, уже прожившая свою жизнь, смотрела на Ивана, только что признавшегося в том, что он убийца, с жалостью.
– Меня убивали, мать, меня долго и упорно убивали, но не убили до конца, не смогли... Но я стал пустым. Меня заставили убивать своих друзей, и я убил своих друзей. Я убил тех, с кем рядом жил, кого уважал, за кого рисковал жизнью. Я убил тех, кого я любил... И тогда мне стало безразлично, у кого отнимать жизнь. Я стал убивать всех, кто вставал у меня на пути, с кем меня сталкивала судьба. И сейчас это единственное, что я умею. Убивать... А я хочу любить. Ты понимаешь меня, мать...
– Ох, сынок, – ответила старушка дрогнувшим голосом, – любить-то труднее, чем убивать...
– Знаю, мать, знаю... Я, вот, сижу сейчас, и ноги меня не слушаются, и руки не поднимаются. Я за последние дни много чего натворил, и людей поубивал немало... Но не смог, мать, дальше, сорвался, и прямо сюда, к ней... А там – пусто. И где она – не знаю. Но чувствую, что могу не успеть ее увидеть еще хотя бы раз. И не потому, что меня убьют, хотя я знаю, что меня могут убить и даже хотят убить, многие хотят. Я боюсь, понимаешь ты меня, я боюсь, что убьют ее! Не знаю кто, не знаю – за что, но боюсь... Что делать, мать, где искать ее?..
– Эх, болезный, как тебя корежит-то, – вздохнула старушка. – Ты кого искал-то? Может, ничего с ней и не случилось? Может на работе она?
Иван посмотрел на подсевшую к нему старушку с непонятно откуда затеплившейся надеждой. Может быть, и правда, нет никакой опасности? А все это только он сам себе накрутил? Может быть, с душой всегда так случается – болит, болит, а непонятно – отчего.
– Надежда ее зовут, Надя, – он кивнул головой на подъезд.
– Хотела бы, сынок, тебе помочь, – сказала старушка, – да видно – нечем. Знаю я Надьку-то. Вон с какой тебя судьба-то столкнула... Тоже поломанная вся изнутри... Третий день домой не приходит она... Зря сидишь здесь, вряд ли и сегодня придет. Уехала она, что ли? Никто ее уже три дня не видел...
Все надежды Ивана вновь рухнули куда-то вниз, под ноги, и рассыпались прахом. Взгляд его снова остановился на асфальте и сделался еще угрюмее. Старушка встала и, почему-то, слегка поклонилась Ивану.
– Прости, сынок, – сказала она, – грешник ты большой, но уж больно болит у тебя нутрё, сил нет смотреть на тебя... Ты душу-то свою не сжимай в кулак, она у тебя, душа, и без того слабенькая, того гляди – задохнется... Ты ее отпусти, душу-то, а уж она тебя тогда сама приведет туда, куда надо...
Старушка подняла руку и погладила Ивана по голове. Каким-то древним и давно умершим в нем инстинктом пахнуло на Ивана от ее прикосновения. Он неожиданно для себя взял эту старую, сморщенную руку своей и прижал ее к щеке. Его щеки были мокрые, и он не сразу понял, почему, не сразу вспомнил, что это называется – слезы. Иван плакал, и ему было больно от этих слез, и, в то же время, казалось, что со слезами приходит и облегчение...
– А ты не плачь, сынок, – сказала старушка и погладила его своей ладонью по щеке. – Слезы – это обман, вода одна и больше ничего. Все у тебя образуется... Раз душа жива еще, значит и ты жить будешь...
Ивану стало стыдно. Он встал и сразу же обнаружил, что старушка ниже его намного, едва до плеча ему достает. Он наклонился к ее уху, почувствовав, что именно так и надо сделать для того, чтобы сказать то, что он хотел сейчас сказать, и прошептал:
– Спасибо... мама... Помолись за меня своему милосердному богу...
Сказав это, он повернулся к ней спиной и пошел прочь, не зная еще, куда, но чувствуя, что не может оставаться рядом с этой старой женщиной и не сотрясаться от еле сдерживаемых рыданий. Он не знал, что такое с ним происходит, не знал, почему это происходит – он чувствовал только, что превратился в сгусток боли, и если ее не выплеснуть сейчас из него, он просто разорвется от этой боли и ощущения своего бессилия.
Поворачивая за угол, он неожиданно столкнулся с Крестным. Не дав Ивану даже успеть почувствовать что-либо от этой встречи, Крестный схватил его за руку и потащил куда-то вбок, вглубь соседнего с надиным двора, на ходу приговаривая:
– Слава Создателю! Видно есть бог у меня, мой личный бог, и он следит за тем, чтобы дела мои постепенно налаживались...
Пройдя двор, Крестный и Иван оказались на тихой улочке внутри квартала, по которой не проносились друг за другом торопливые машины и не сновали один за другим озабоченные москвичи.
Дойдя до первого летнего кафе, за стоящими на улице столиками не было ни одного человека, Крестный усадил безвольно следовавшего за ним Ивана, взял им обоим по бутылке пива и уселся рядом с ним.
– Расскажи, Ваня, что случилось с тобой? Почему ты здесь? Обложили тебя в Поволжье, а ты ушел от них?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63