Стояла Светлая неделя. Гудела Москва колоколами. Люди разговелись, повеселели. На улицах звенели голоса гармошек и балалаек, были и подвыпившие. Только в эти дни доступен вход для посторонних в молельни староверов.
Не без умысла послал Шарапов Сытина к ним. Он полагал, что понравится тому у староверов, затронет его душу то, что он увидит и услышит у них.
Это была не частная, не домовая молельня, а настоящий храм старообрядцев. Сытин вошел, остановился у железной решетки, отделяющей правоверных от инаковерующих. Он знал порядок и не шел дальше перегородки. Молящиеся мужчины, крестясь двуперстием, стояли ровными рядами. В нужный момент все, как по команде, становились на колени, кланялись. Служил начетчик, одетый в суконную поддевку, из-под которой виднелась темно-синяя косоворотка с крупными перламутровыми пуговицами. Через плечо длинный парчовый лоскут с крестами, напоминающий поповскую епитрахиль. Он читал напевно про житие апостолов, а его помощник ходил между рядами молящихся и курил фимиам по древнему греческому обычаю: не кадилом, а носил на плече бронзовую урну с горящими углями; из урны выходил и расстилался над головами молящихся приторно пахнущий дым…
Стоял Сытин и размышлял: «Один я среди них чужой, посторонний… Душа, душа, а что для тебя здесь хорошего? Давность многовековая? Как молились при Юрии Долгоруком – отжило, устарело. Дряхлое священнодействие. Скучно, тоска валится на сердце… Нет, хозяин Петр Николаевич, я – жив человек, и не чуждо мне человеческое. Господи, – мысленно взывал Сытин, – ты простил разбойника распятого, простил Петра, трижды от тебя отрекшегося, простил Фому неверного, простил блудницу Марию Египетскую, прости и меня!..»
Думы молодого парня, здорового, крепкого, перекинулись из этой, с низким потолком, церкви на волю. А что было на воле!..
Пасхальная неделя. На улицах весело проводят время. Всю неделю колокольный звон, не благовестный, а просто так – веселья ради. В театрах, после великопостного перерыва, начались спектакли. Пасха – праздник весны. Резвится молодежь в Сокольниках, резвится на Воробьевых горах. Разлилась по-весеннему Москва-река; катанье на лодках; гуляют парни и девки. А переплетчик Горячев, наверно, в гостях у тестя дробит каблуками русскую с присядкой…
Дальше мысли не распространялись. Сытин вышел из храма, не обернулся, не перекрестился: троеперстием не положено здесь, а двуперстием самому неловко. Никому такого обета он, крещеный человек, не давал. Постоял, отдышался на чистом свежем воздухе, хотел было возвращаться домой к своему благодетелю, но услышал пенье рядом. Из соседнего двухэтажного храма доносились женские голоса. Оказалось, там отдельная женская молельня. Вот она, старая уходящая Москва!
Из любопытства вошел Сытин и в эту храмину. Матерый привратник – сберегатель тайн молитвенного служения – встретил Ивана Сытина весьма неприветливо:
– Ты не из наших, что тебе здесь нужно?
Сытин не счел столь неласковое обращение грубостью. Он знал, что староверы всем и каждому говорят «ты», а не «вы», потому что вежливое обращение на «вы» ввел царь Петр – антихрист, а прежде никогда такого заведения не было, и даже в молитвах к богу человек обращался на «ты».
– Я зашел посмотреть и послушать…
– Здесь нельзя, – сказал привратник, – я тебя отведу наверх, оттуда смотри тихо-тихо…
Он провел Сытина на второй этаж, вернее на антресоли, откуда в узкое решетчатое оконце можно было смотреть на белолицых староверок, одетых в одинаковые пасхальные наряды. Впереди стояли которые помоложе, девственницы – «христовы невесты». На них темно-синие длинные сарафаны, белые коленкоровые с вышивкой рубахи, на головах, как у сестер милосердия, платки, зашпиленные втугую и раскинутые во всю ширину плеч. У каждой в левой руке горящая свеча. Падающий свет колеблется на их постных лицах. И кажется Сытину, что эти лица строго воспитанных девиц никогда не озарялись улыбкой, ни, тем более, веселым, раскатистым смехом.
«Святым смеяться не полагается, – подумал он. – И эти тонкие, плотно сжатые губы девичьи, наверно не целованные никем, прикасались только к Евангелию и кресту»…
За девушками, ближе к выходу, стояли женщины средних лет в таких же нарядах, а за ними дряхлые старухи. Их засохшие, чуть двигающиеся тела были облачены в парчовые сарафаны; позолоченные пуговицы, подобно бубенцам, тесными рядками украшали эти одеяния.
Службу справляла начетчица, великорослая, холеная купчиха. Она читала из тех же апостольских житий и страданий, напевно и звучно. И крестились, и поклоны клали все староверки аккуратно в положенное время, и только сбивались с такта позади стоявшие старухи, путаясь в своих хрустящих, золотом шитых нарядах. Слаженный девичий хор прерывал чтение начетчицы, врываясь сотней звучных голосов. Пели девушки гораздо лучше, нежели мужчины в соседней молельне. Это Сытин приметил и готов был слушать их, не жалея времени. Пели не по нотам, а по древним книгам, в которых между строчек над словами были крючки-закорючки, показывающие, в каких местах и какую ноту нужно взять.
Надолго запомнилась Ивану Дмитриевичу эта служба. Потом он не раз вспоминал о ней, но больше ни разу не видел таких молитвенных сцен и таких «христовых невест», кроме как на картинах Нестерова. Впечатления от службы не вызывали в нем скорби об ушедшей, забытой Руси, а было чувство жалости к этим людям, чего-то ищущим и ничего не находящим…
Охладел Иван Дмитриевич к старообрядцам. Старик Шарапов объяснял это тем, что Ванюшка начал входить в силу, увлечен делами торговли, изданием лубочных картин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115