То же самое лицо, красное по сравнению с бледностью маски, но неизбежно то же самое. И выражение то же самое, полубезумное, полувдохновенное. Он знал. Он видел бога и подношения ему. Он воспринимал все как должное.
Она хотела что-то сказать, сделала какое-то движение. Нико, обняв, удержал ее, и она услышала его голос, прошептавший на ухо:
– Тихо. Смотри.
Она смотрела. Были и другие певцы, а может быть, только мастерство актера, изображавшего их так, как будто они были из плоти. Это была война характеров. Женщины, служащие богу в безумии экстаза. Молодой царь, отвергающий его, отрицающий его божественность – тоже безумие, невосполнимое, неизбежное. Он поднял оружие против богов. Собственная мать убила его, а бог, танцуя, смеялся.
– «Слишком поздно, – пел он, – слишком поздно ты узнал меня, слишком поздно ты произнес мое имя».
Александр сидел не шелохнувшись, казалось, не дышал. На лице его застыла странная улыбка. Отблеск огня делал еще глубже беспросветную тьму в глазах маски.
– «Так, – пел бог, – повелел мой отец Зевс. Пусть же так и будет».
20
– Смерть, – сказала Мериамон. Она знала, что слишком часто повторяла это, и люди перестали слушать ее. Александр был молодым богом, воплощением Геракла, Ахиллом, непобежденным и непобедимым. То, что Газа сопротивлялась так успешно и так долго, было жестоким оскорблением, и городу предстояло ответить за это.
Сделав из Тира полуостров и связав его с сушей, Александр был готов воздвигнуть холм перед Газой, чтобы осадные машины оказались вровень со стенами. Но Газа – не Тир. Люди здесь представляли, что их ожидает, если их сопротивление будет сломлено. У них были причины сражаться, и они сражались.
В то утро, когда холм Александра сравнялся со стенами Газы, он приказал подготовить машины для штурма. Войска стояли наготове в рассветной прохладе, жрецы окружили его у алтаря, где Александр собирался освятить свое дело жертвоприношением. Царь должен был сам заколоть первую жертву. На голове его был венок – Мериамон было странно видеть зеленые листья, принесенные издалека, – волосы царя золотом блестели под ними, потому что уже вставало солнце, а свет факелов побледнел. Легкий ветерок играл гирляндой, оторвал листок и понес его, кружа. Упитанный жертвенный баран вопросительно блеял. Александр с ножом в руке погладил его по голове, поднял ему морду. Не успев коснуться ножом горла, он вздрогнул и замер.
Птица. «Пустынный сокол», – подумала Мериамон, глядя на мелькание крыльев на фоне восходящего солнца. Он выронил что-то из когтей: камень – кто-то поднял его дрожащей рукой. Люди зашевелились и зашумели.
– Тихо! – Голос Александр прекратил нараставший шум. Баран заблеял и рванулся. Двое жрецов бросились на него. Замелькали копыта, мантии, измятые гирлянды.
Так или иначе царь принес свою жертву. Но знамение было дано. Провидец Аристандр сказал, пока мясо барана жарилось на алтаре:
– Ты возьмешь город, мой царь, но берегись: сегодняшний день для тебя опасен.
Мериамон была достаточно близко, чтобы увидеть лицо Александра. Оно было таким же бледным и неподвижным, как маска бога. Он резко снял с себя гирлянду и положил ее на алтарь.
– Я запомню, – сказал он.
Александр прошел мимо Мериамон, словно ее не было. Мериамон готова была задержать, схватить его, но что-то помешало ей.
Она встретилась глазами с Аристандром. Глаза провидца были темные, почти как у египтянина, и мудрые.
– Он слушает тебя, – сказала Мериамон. Провидец пожал плечами.
– Не больше, чем любого другого.
Они смотрели, как он идет: стремительно, как всегда, но успевая коснуться человека, поговорить с ним, снова покоряя свою армию, как будто он был ее любовником, а она его возлюбленной.
– Он смертен, – сказала Мериамон. – Молите богов, чтобы он об этом не забыл.
Шаг за шагом осадные машины тяжело поднимались на холм, насыпанный Александром у южной стены Газы. Стрелы и камни дождем летели на них из города. Некоторые стрелы были с огненным оперением, но с такими уже имели дело в Тире и умели от них защищаться. Лучники делали, что могли, но стрелять снизу было неудобно, а катапульты были бесполезны, пока не поднимутся на вершину. То одна, то другая начинали качаться, замедляли ход или останавливались, когда обслуга пыталась укрыться от обстрела.
Батис, видя, как рьяно македонцы пошли на приступ, предпринял вылазку. Волна завывающих арабов хлынула из южных ворот, угрожая поджечь осадные машины.
Александр находился в задних рядах, куда не долетали стрелы, и, следовательно, за пределами битвы, хотя он рвал и метал и поносил своих слуг. Когда люди Батиса обрались до осадных машин и угрожали сбросить воинов Александра с холма, Александр не выдержал. Он крикнул своих щитоносцев.
Они поглядели друг на друга и на Гефестиона. Тот заглянул в глаза Александра, но не нашел там ничего, к чему можно было бы воззвать.
«Судьба, – подумал он. – Боги. Безумие». Внутри у Гефестиона все сжалось.
– Александр… – начал он.
Александр не слышал его, не слышал ничего, кроме голоса, звучавшего в его душе. Гефестион выдохнул одно слово – мольбу, проклятие, он сам не знал что – и приготовился ринуться в бой. Щитоносцы сомкнули за ним ряды, и все они, с Александром во главе, бросились в гущу битвы.
Александра нельзя было сбить с толку, как бы яростно не было нападение. Весь он был кровь, золото и неукротимый дух, пролагающий путь среди врагов. В нем вовсе не было страха – в нем был бог.
Но и у арабов были свои боги и свое безумие. Александр уложил одного и, отскочив от тела, бросился на другого.
Гефестион заметил блеск клинка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119