Тогда укрывались в «дедушкином зимовье». Мать рассказывала Катюшке, что зимовье это поставил дедушка Трифон Прокопьевич, который был первейший охотник-медвежатник по всей округе.
— Наши набатовские,—рассказывала мать,— все испокон веку на заводе работали — кто горновым, кто литейщиком, кто кузнецом. А дядя Трифон не поладил
с мастером, не захотел ему покориться, ушел в тайгу зверя промышлять.
Катюшка никогда не видела дедушку Трифона Прокопьевича — он и умер едва ли не до ее рождения,— но хорошо представляла его огромным и сильным, а то как бы ходил он один на медведя?
Еще рассказывала мать, что сын дедушки Трифона, Сергей Трифонович, и сейчас живет в Николаевском заводе, и есть у него сынок, «твой, значит, Катюшка, троюродный братик».
— А ты его видела, мама? Какой он, больше меня или меньше? — спрашивала Катюшка.
— Нет, доченька, не видела,—отвечала мать.— Меня как выдали замуж в нашу Вороновку, так я и не бывала больше в заводе.
— А как звали его? — допытывалась Катюшка.
— Тоже не припомню, доченька, не то Кешкой, не то Кузькой...
Протяжный гудок паровоза и грохот сдвинутых с места вагонов прервали воспоминания. Екатерина Васильевна проводила взглядом медленно уплывающую назад полянку, подпертый сугробами домик и неподвижную фигуру дежурного в форменной фуражке. И снова к окну вагона подступила частая тайга.
Еще одна ночь в поезде — и утром Гремящий Порог.
С верхней полки свесилась седая старушечья голова.
— Не хотите ли чайку? Садитесь за компанию,-пригласила Екатерина Васильевна.
Старушка охотно приняла приглашение. Проворно спустилась. Была она сухонькая, не по годам подвижная.
За чаем разговорились. Старушка — звали ее Анна Захаровна — ехала тоже до станции Гремящий Порог.
— На стройку едете? — спросила Екатерина Ва-сильевна.
— Нет, мне в другую сторону,— ответила старушка,— в Николаевский завод. Не слышали, поди? Да это и не завод теперь. Был когда-то.
— Слыхала,— сказала Екатерина Васильевна и улыбнулась: снова приходилось встречаться с детством.— Слыхала. Родилась я в Николаевском заводе.
— Скажи-ка ты!—удивилась Анна Захаровна.— Чья же ты будешь?
Екатерина Васильевна назвала свою девичью фамилию.
— Петрованова? — повторила старушка и задумалась.— Нет, что-то не припомню.— И заметно было, что она огорчена.
— Не мудрено, что не припомните,— сказала Екатерина Васильевна.— Отец мой человек пришлый, из уральских мастеровых. А вот мать старого сибирского роду. Может, слышала про Набатовых?
— Как же, как же!—обрадовалась Анна Захаровна.— Как не знать! У нас в деревне по сю пору пригорок у речки Набатовским взлобком зовут. Очень известная фамилия.
— Даже очень известная,— улыбнулась Екатерина Васильевна.
— Известная и приметная,— подтвердила Анна Захаровна.— Да вот вы на стройку едете. Там самый главный начальник — тоже Набатов.
— Как его имя-отчество? — уже без улыбки, с нескрываемым волнением спросила Екатерина Васильевна.
— Кузьма Сергеевич,— охотно ответила старушка. Кузьма Сергеевич?.. Мать говорила: «Троюродный
братик твой. Зовут не то Кешкой, не то Кузькой...» Отца-то его звали Сергеем... Это она точно помнит.
Анна Захаровна, обрадованная неожиданной встречей, разговорилась и порассказала землячке множество историй. В том числе и про родоначальницу набатов-ского рода, охотницу и раскрасавицу Настасьюшку. Екатерина Васильевна с волнением слушала все эти не раз слышанные в детстве и давно позабытые рассказы, а сама думала: как щедро собирается оделить ее близкими людьми родимая сторона!
Были минуты, когда Николаю казалось, что все погибло. Бледный, готовый закричать от отчаяния, он то стоял на берегу, цепенея от ужаса, то бросался в воду и помогал плотникам укладывать брусьр настила.
Ледяное поле оторвало от берега. Грань льдины, сизая в сумерках, поднялась метровым порогом. Между краем льдины и берегом стремительно неслась вода. Еще хорошо, что брус был заблаговременно подвезен и сложен на берегу. Кузьма Сергеевич предвидел, что это может произойти. Но сейчас Николаю некогда было восхищаться предусмотрительностью Набатова. Ему, Николаю Звягину, поручен этот участок, и вот дело, казавшееся таким несложным и простым, стало грозить катастрофой. Катастрофой по его вине.
Терентий Фомич предупреждал: если расщелина будет широкой, засыпать ее камнем. Но это потребует много времени. Каждая минута на счету. Машины должны идти непрерывно. И вот путь машинам перекрыт. Движение прервано. А там, в проране, вода размывает перемычку, сносит сброшенный в майну камень. Отсыпку нельзя останавливать ни на минуту... А груженые машины стоят здесь, на берегу... Если бы он послушался совета Терентия Фомича, машины бы не стояли. Они уже шли бы...
Он хотел сделать быстрее — перебросить через расщелину мосток из бруса. Мосток был почти готов. Вода смыла его. Уровень ее повышается с каждой минутой...
Николай побежал к машинам, ожидавшим переправы. Сапоги, полные ледяной воды, противно хлюпали на каждом шагу.
С трудом развернувшись на узком бечевнике, самосвалы подобрались к расщелине и сбросили в нее камень.
Сразу бы так... Сколько времени потеряно!..
Потом, когда все тревоги миновали и машины пошли по настилу, уложенному на каменную отсыпку,
Николай взглянул на часы: оказалось, что весь аврал продолжался двадцать минут. Из этих двадцати на совести Николая было самое большее десять. Но какими длинными и ужасными были эти десять минут!
Теперь Николай не понимал, как мог он так нагрубить Наташе...
Он стоял в ледяной воде чуть не по пояс, когда она появилась на краю льдины и с ужасом закричала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102