.. Убежала от него как раскапризничавшаяся девчонка. И не в том главное, что она унизила себя. Она обидела Николая... Другой бы на его месте после этого и не взглянул на нее. И был бы прав... А он по-прежнему остался товарищем, по-прежнему заботится о ней. Приносит книги. Вчера сказал, что она зачислена на курсы и что занятия начнутся со следующей недели... Сказал и сразу ушел. Он теперь избегает оставаться с ней наедине.
Наташа, сама еще по-настоящему не понимая того, глубоко переживала размолвку с Николаем.
Она была искренна, когда думала и говорила Наде, что рада за нее. Но в то же время сияющая физиономия Нади раздражала ее, была для нее безмолвным укором. Надька, беспечная и легкомысленная, вела себя естественнее и проще. Она по крайней мере знала, чего она хочет, и не терзалась никому не нужными сомнениями и переживаниями.
- Совсем не так складывалась жизнь у Наташи. Она видела, что Николай тоже тяготится их взаимным отчуждением, и понимала, что именно поэтому он избегает ее. Она оттолкнула его, и он не хочет быть навязчивым. И Наташа понимала, что он никогда не сделает первого шага. Как бы ни было ему
трудно...
«И почему у меня все не как у людей?» — сокрушалась Наташа.
Аркадий несколько дней пролежал в постели. Ляпин вложил в удар всю свою недюжинную силу, умноженную яростью и отчаянием. Но удар Ляпина, едва не прикончив все счеты Аркадия с жизнью, в то же время избавил его от многих бед и унижений.
В показаниях следователю Ляпин не только не выгораживал Аркадия, но пытался представить его непременным участником всех своих преступлений. По словам Ляпина, именно Аркадий подал ему мысль расправиться с Черемных.
Но Ляпин явно переборщил. Не требовалось большой проницательности, чтоб догадаться о его намерениях. Оговаривая Аркадия, он стремился рассчитаться с ним и, главное, надеялся, сделав'своим Соучастником сына начальника стройки, облегчить тем самым свое положение. Однако сокрушительный удар Ляпина разом превратил Аркадия из соучастника в жертву преступления.
Набатова ознакомили с показаниями Ляпина. И хотя следователь тут же оговорился, что обвинения в адрес Аркадия остальными материалами следствия не подтверждаются, Набатов понял, на краю какой пропасти оказался его сын.
В первые минуты его охватило такое отчаяние, что даже явилась малодушная мысль: для Аркадия лучше было погибнуть от руки Ляпина. Но тут же гневно пристыдил себя.
В этот день он пришел домой необычно рано. Прошел в комнату сына и долго молча сидел у его постели. Потом так же молча ходил из угла в угол осторожными, тихими, будто не своими шагами.
Встревоженная Софья Викентьевна хотела и его уложить в постель; он сказал, что пойдет поработать. Но, поднявшись к себе наверх, так же неприкаянно бродил из угла в угол, спрашивая себя об одном и том же и не умея найти ответа.
Как могло случиться, что он, кому доверено быть начальником — а это значит и руководителем и воспитателем—многих тысяч людей, не понял, не почув-
ствовал, что происходит с его собственным, его единственным сыном!.. И если бы ему была безразлична судьба сына!.. Нет, в этом он не может себя обвинить. Но почему же так, называемые чужие люди уважают его, дорожат его делом, понимают его? И почему не понимает родной сын? Почему Николай Звягин ловит каждое слово? Почему он может вести за собой людей на самые трудные дела, может вызвать воодушевление и энтузиазм, когда человек забывает об узколичном и борется за общее дело, как за свое кровное,— и почему он.не мог воспитать у сына потребности быть хотя бы только честным и трудолюбивым?
Долго искал Кузьма Сергеевич ответа. Не сразу пришел к мысли — потому люди идут за ним, что видят и чувствуют: в дело он, Набатов, вкладывает свою душу... А вот для сына, родного сына, того, что лежит сейчас с перевязанной головой в постели, а мог бы лежать уже в гробу или, того страшнее, на тюремных нарах,— для этого трудного сына места в душе не нашлось. А разве уж так тесна душа у человека, чтобы не вместились и общее дело и своя семья?..
Он был справедлив. Строг, но справедлив, временами суров, но справедлив... И только. А этого мало для живого человека, тем более для родного сына.
Только через неделю Федору Васильевичу разрешили свидание. Раненый был еще очень слаб, и дежурная сестра, пропуская Федора Васильевича, предупредила, чтобы он не утомлял больного.
Черемных лежал в маленькой палате один. Вторая койка была не занята.С «Второй раз я в этой палате»,— подумал Федор Васильевич, вспомнив, что сюда приходил он к больной Наташе.
Черемных лежал на спине. Голова у него была перебинтована, а левая рука в гипсовой повязке уложена поверх красного одеяла.
Забыв всё наставления дежурной сестры, Федор Васильевич сказал:
— Вот и пришлось, друг, снова свидеться. Черемных на минуту закрыл безбровые под низко опущенным бинтом глаза, потом посмотрел прямо в лицо Федору Васильевичу, чуть приметно усмехнулся и, коснувшись рукою груди, спросил:
— Заметил?
Федор Васильевич кивнул в ответ. Взял сухую, морщинистую, в подсохших ссадинах руку товарища и долго молча смотрел на него.
— Я, Максим, никому ничего не говорил,— сказал Федор Васильевич.
— Не тревожься,— сказал Черемных.—Я сам скажу...— Он помолчал и заговорил медленно, слабым голосом.
Федор Васильевич видел, что ему трудно говорить, но не прерывал его. Человек так долго молчал, и жестоко было теперь останавливать его.
— Давно томлюсь. Страшная это штука, Федор,— лишиться имени. Все равно, что похоронить себя заживо... Нет у человека более страшного врага, чем собственное малодушие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102