Речь ускользала от меня. Наконец я сказал:
- А!!! Вздор! Тут и говорить не о чем. Только приклоните ухо ваше к
земле, налягте плечом на штурвал, поднимите глаза к звездам, и вы с
легкостью сделаете то же самое. Спасибо вам, спасибо всем, а в следующий
раз мы все до единого соберемся у меня дома.
Кругом кричали, снова орали "Skal!" - уж и не помню сейчас, по какому
поводу, - и тут леди, сидевшая слева от капитана, подошла ко мне и
расцеловала, после чего все прочие леди, сидевшие за капитанским столом,
сгрудились вокруг меня и принялись обцеловывать. Это, видимо, воодушевило
остальных дам в салоне, так как из них сформировалась целая процессия,
направившаяся ко мне за поцелуями, но по пути целовавшая капитана; а может
быть, порядок был обратный.
Во время этого парада кто-то унес мою тарелку с бифштексом,
относительно которого я строил некоторые планы. Правда, я не слишком
горевал о потере, так как бесконечная оргия лобзаний ошеломила меня и
погрузила в изумление, ничуть не меньшее, чем история с туземками, которые
прошли по углям.
Потрясение я испытал сразу же, как только вошел в обеденный салон.
Давайте скажем так; мои спутницы-пассажирки были вполне достойны того,
чтобы появиться на иллюстрациях в "National Geographic...".
Да! Вот именно! Ну, может не совсем так, но то, во что они были
одеты, делало их куда более голыми, чем те дружелюбные туземки. Я не стану
описывать их "вечерние туалеты", ибо не уверен, что смогу это сделать.
Более того, я _у_б_е_ж_д_е_н_, что делать этого не следует. Ни у одной из
них не было прикрыто более двадцати процентов того, что леди прикрывают на
костюмированных балах в том мире, где я родился. Я имею в виду - выше
талии. Их юбки, длинные и часто волочащиеся по полу, скроены или разрезаны
самым соблазнительным манером.
У некоторых леди верхняя часть платья вроде бы и прикрывала все, но
материал был прозрачен как стекло. Ну почти как стекло.
А самые юные леди, можно сказать, почти девочки, уж точно имели все
основания печататься в "National Geographic..." - больше, чем мои
деревенские подружки. Однако почему-то казалось, что девицы куда менее
бесстыдны, чем их почтенные родительницы.
Этот расклад я заметил сразу же, как только вошел в столовую. Я
старался не пялиться на них, а к тому же капитан и все прочие заняли мое
внимание с самого начала так плотно, что у меня не осталось никакой
возможности хоть краем глаза полюбоваться этой трудновообразимой
обнаженностью. Но, послушайте, если леди подходит к вам, обвивает вас
руками и настаивает на том, чтобы расцеловать вас, то очень трудно не
заметить, что на ней надето много меньше, чем нужно для предотвращения
заболевания пневмонией. Или другими легочными заболеваниями.
И все же я держал себя в узде, несмотря на растущее отупение и туман
в глазах.
Однако даже откровенность костюмов не поразила меня так, как
откровенность выражений - таких слов я не слыхивал в общественных местах и
очень редко слышал даже там, где собирались одни мужчины. Я сказал
"мужчины", поскольку джентльмены не выражаются таким образом даже в
отсутствие леди... Во всяком случае в том мире, который мне знаком.
Самое шокирующее воспоминание моего детства относится к тому дню,
когда я, проходя через городскую площадь, увидел толпу, собравшуюся у
места Покаяния, что возле здания суда. Присоединившись к ней, чтобы
узнать, кого схватили и за что именно, я вдруг увидел в колодках моего
скаутского наставника. Я чуть в обморок не упал.
Его грех заключался в употреблении неприличных слов, во всяком случае
именно так было написано на дощечке, висевшей у него на шее. Обвинителем
оказалась собственная жена учителя; тот не отпирался и, признав себя
виновным, отдался на милость суда. Судьей же был дьякон Брамби, отродясь
не слыхавший слова такого - милость.
Мистер Кирк - мой скаутский наставник - через две недели покинул
город, и больше его там никто не видел - такое сильное потрясение испытал
человек, будучи выставленным в колодках на всеобщее обозрение. Не знаю,
какие именно дурные слова употребил мистер Кирк, но вряд ли они были так
ужасны, раз предписанное дьяконом Брамби наказание продолжалось только
один день - с восхода до заката.
В тот вечер за капитанским столиком на "Конунге Кнуте" я слышал, как
милейшая пожилая дама того сорта, из которого получаются самые расчудесные
бабушки, адресовалась к мужу в выражениях, исполненных богохульства и
намеков на кое-какие совершенно запретные сексуальные действия. Если бы
она так заговорила в моем родном городе, ее бы выставили в колодках на
максимально разрешенный срок, а потом изгнали бы из города (у нас перьями
и дегтем не пользуются: это почитается за излишнюю жестокость).
Но сию милую даму на корабле даже никто не укорил. Ее муж просто
ухмыльнулся и попросил не волноваться по пустякам.
Под совместным воздействием шокирующих слух речей, чудовищно
неприличной обнаженности и двух обильно принятых неизвестных мне, но
оказавшихся предательскими напитков я совершенно обалдел. Чужой в чужой
стране, я рухнул под бременем незнакомых и повергающих в смятение обычаев.
Но, невзирая на все это, я продолжал цепляться за решение казаться
человеком опытным, ничему не удивляющимся, чувствующим себя здесь как
дома. Никто не должен заподозрить, что я не Алек Грэхем - их сотоварищ по
круизу, - а какой-то Александр Хергенсхаймер - личность им совершенно
неизвестная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138